Символический обмен и смерть

В моде, как и в коде, означаемые ускользают, а ряды означаю­щего более никуда не ведут. Различие означаемого и означающего отменяется подобно различию полов (А.-П.Жеди, «Гермафродитизм

означающего»), пол разменивается в игре различительных оппозиций, и начинается какой-то грандиозный фетишизм, с которым связано особое наслаждение и особое отчаяние: завораживающая власть чис­той манипуляции и отчаяние от ее абсолютной недетерминированности. По своей глубинной сути Мода внушает нам разрыв воображае­мого строя вещей — строя референциального Разума во всех его формах, и хотя от такого разгрома разума, от такой ликвидации смыс­ла (в частности, на уровне нашего тела — отсюда тесная связь моды с одеждой), от такой целесообразности без цели, которую являет нам мода, мы и можем получать удовольствие, одновременно мы и глубоко страдаем от связанного с этим распада рациональности, когда разум попадает во власть простого, чистого чередования знаков.

Мы противимся признавать, что все секторы нашей жизни ока­зались в сфере товара, и еще сильнее — что они оказались в сфере моды. Дело в том, что здесь ликвидация ценностей идет особенно ра­дикально. Под властью товара все виды труда обмениваются друг на друга и теряют свою особость — под властью моды уже сами труд и досуг как таковые меняются своими знаками. Под властью товара культура продается и покупается — под властью моды все культуры смешиваются в кучу в тотальной игре симулякров. Под властью то­вара любовь превращается в проституцию — под властью моды исче­зает само отношение субъекта и объекта, рассеиваясь в ничем не ско­ванной cool-сексуальности. Под властью товара время копится как деньги — под властью моды оно дробится на прерывистые, взаимона­лагающиеся циклы.

Сегодня все на свете, в самом своем принципе идентичности, затронуто влиянием моды — ее способностью переводить любые формы в состояние безначальной повторяемости. Мода всегда пользуется стилем «ретро», но всегда ценой отмены прошлого как та­кового: формы умирают и воскресают в виде призраков. Это и есть ее специфическая актуальность — не референтная отсылка к насто­ящему моменту, а тотальная и моментальная реутилизация прошлого. Мода — это, парадоксальным образом, несвоевременное. В пей всегда предполагается замирание форм, которые как бы абстрагируются и становятся вневременными эффективными знаками, а уже те, в силу какой-то искривленности времени, могут вновь появиться в настоя­щем времени, заражая его своей несвоевременностью, чарами призрач­ного возврата [revenir], противостоящего структурному становлению. Эстетика возобновления: мода получает свою легковес­ность от смерти, а современность — от уже-виденного. В ней и отчая­ние от того, что ничто не вечно, и, наоборот, наслаждение от знания, что за порогом смерти все сохраняет шанс на повторную жизнь — по только уже лишенную невинности, так как весь мир реальности успе­вает поглотить мода; она придавливает живое значение всей тяже­стью мертвого труда знаков — и притом с чудесной забывчивос­тью, в фантастически неузнаваемом их виде. Но вспомним, что и чары индустриально-технической машинерии тоже происходят оттого, что все это мертвый труд, который следит за трудом живым и постепен­но пожирает его. Наше ослепленное неузнавание старых форм сораз­мерно этой операции, когда мертвый хватает живого. Один лишь мер­твый труд обладает совершенством и странностью уже-виденного. Таким образом, удовольствие от моды — это наслаждение призрачно-циклическим миром форм, отошедших в прошлое, но вновь и вновь воскресающих в виде эффективных знаков. По словам Кёнига, мода снедаема своего рода суицидальным желанием, которое реализуется в тот самый момент, когда она достигает своего апогея. Это верно, только это желание смерти — созерцательное, связанное со зрели­щем беспрестанного упразднения форм. То есть и само желание смер­ти также реутилизируется в моде, очищается от всяких субверсивных фантазмов и включается, как и все остальное, в ее безвредные цикли­ческие революции.