Символический обмен и смерть

происходит и с макияжем и со стриптизом: каждый из фрагментов тела, подчерк­нутых меткой и получающих фаллическое значение, тоже отрицает кастрацию — однако та немедленно возникает вновь в самом разделении этих частичных объек­тов, так что они, подобно объекту-фетишу, всякий раз предстают как «указатель и покров кастрированного фаллоса» (Лакан).

3 Если край чулка эротичнее, чем надвинутая на глаза прядь волос или же край перчатки на руке, то дело тут не в близости к гениталиям — просто ка­страция здесь разыгрывается и отрицается вплотную, до последнего предела, вплоть до совершенной неминуемости. Точно так же, по Фрейду, объектом-фети­шем становится последний увиденный предмет туалета, более всех приближаю­щий к открытию отсутствия пениса у женщины.

198

щей системы), оно зато хуже поддается демаркации, кропотливой ра­боте фаллической деривации. Впрочем, не исключено, что однажды и оно будет актуализировано как вариант фаллоса. Пока же ни в рек­ламе, ни в других областях не применяется эректильная нагота — зато делается возможным подконтрольный перенос эректильности на широкий веер объектов и женского тела. Но в принципе эрекция как таковая тоже совместима с системой1.

Было бы интересно выяснить, каким образом в этом «привиле­гированном» эротическом положении женщины участвует ее социаль­но-историческая порабощенность. Дело тут не в каких-то механизмах сексуального «отчуждения», дублирующего «отчуждение» социаль­ное; интересно, не действует ли по отношению к любой политичес­кой дискриминации тот же процесс неузнавания, как и по отноше­нию к различию полов при фетишизме, — что выливается в фети­шизацию угнетенного класса или социальной группы, их сексуальную сверхвалоризацию с целью отвести угрозу фундаментальной критики, которую они таят в себе для всего порядка власти. Если поразмыс­лить, то ведь весь материал означающих эротического порядка взят из атрибутов рабства (цепи, ошейники, хлысты и т.п.) и дикости (чернокожесть, загар, нагота, татуировки), из всевозможных знаков угне­тенных классов или рас. Так же и женщина и ее тело включены в эротический порядок, который в своем политическом выражении об­рекает ее на ничтожество2.

1 Немыслимыми и неприемлемыми остаются только отмена фаллической ценности и вторжение радикальной игры отличий.

2 При этом тот факт, что один из членов сексуального бинома (Мужс­кое) оказался маркированным элементом, который стал всеобщим эквивалентом всей системы, — такая структура, при всей своей кажущейся неизбежности, сама по себе не имеет никакого биологического основания: как и любая другая об­щезначимая структура, она имеет целью именно порвать с природой (Леви-Стросе). Можно представить себе культуру, где распределение будет обратным: мужской стриптиз при матриархальной общественной организации! Надо только, чтобы женское стало маркированным членом оппозиции и начало функциониро­вать как всеобщий эквивалент. Но следует понимать, что при таком чередовании членов оппозиции (к которому во многом и сводится «освобождение» женщи­ны) остается неизменной сама структура, неприятие кастрации и абстракция фал­лоса. А раз система включает в себя такую возможность структурного чередо­вания — значит, настоящая проблема не в этом, а в такой радикальной альтерна­тиве, которая поставила бы под вопрос самую абстракцию этой политической экономии пола, основанную на одном из членов оппозиции как всеобщем экви­валенте, на неузнавании кастрации и символической экономики.