Символический обмен и смерть

В этом смысле она отличается спонтанной заразительностью, тогда как экономический расчет отделяет людей друг от друга. Раз­гружая знаки от всякой ценности и всякого аффекта, она сама стано­вится страстью — страстью к искусственности. Модный знак абсур­ден, формально бесполезен, он образует совершенную систему, где ничто более не обменивается на реальность, он произволен и вместе с тем абсолютно последователен, обязательно соотнесен с другими зна­ками — отсюда происходит его заразительная сила, а равно и достав­ляемое им коллективное наслаждение. Мода — по ту сторону рацио­нального и иррационального, прекрасного и безобразного, полезного и бесполезного; и вот эта ее во всех отношениях имморальность, легко­весность порой сообщает ей (в обществах тоталитарных, пуританских

1 Но, как мы видели, сегодня и сама экономика строится согласно этой не­детерминированности, из нее удаляется этика, уступая место производству как «целесообразности без цели», которое смыкается с головокружительной беспо­лезностью моды. А следовательно, и о производстве можно сказать то же самое, что Барт писал о моде: «Система отбрасывает смысл, однако ничем не поступа­ется в самом зрелище значения».

181

или архаических) субверсивную силу и, в отличие от экономики, все­гда делает ее тотальным социальным фактом — к которому и подход должен быть тотальным, как у Мосса к обмену.

Мода, как и язык, изначально стремится к социальности (это доказывает от противного фигура денди в своем вызывающем оди­ночестве). Но в отличие от языка, который стремится к смыслу и перед ним устраняется, мода стремится к социальности театральной и сама собой любуется. Тем самым для каждого из нас она оказывает­ся местом особой напряженности, зеркалом, где отражается наше же­лание собственного образа. В противоположность языку, который стремится к коммуникации, она без конца разыгрывает коммуника­цию, вовлекает ее в игру ничего не сообщающей сигнификации. От­сюда доставляемое ею эстетическое удовольствие, которое не имеет ничего общего с красотой или безобразием. Так не является ли она своего рода праздником, бесцельным удвоением коммуникации?

Наиболее «праздничной» она предстает в том своем аспекте, ко­торый касается одежды и знаков тела, так как во всем этом есть элемент «wasteful consumption»1, «потлача». Впрочем, сказанное верно главным образом для высокой моды. Именно это позволяет журналу «Вог» выступить со следующим прелюбопытным символом веры: «Что мо­жет быть еще более анахроничным, еще более овеянным мечтами, чем парусный флот? Это Высокая Мода. Это крепкий орешек для эконо­миста, Противоположность всякой доходности, вызов всякой демократи­зации. Максимум людей высшей квалификации с горделивой медли­тельностью изготовляют минимум моделей сложного покроя, которые будут повторены, с такой же медлительностью, в лучшем случае раз двадцать, а в худшем ни разу... Платья ценой в два миллиона... Так за­чем же эта растрата сил? — спросите вы. А почему бы и нет? — отве­чают творцы, мастера, работницы и 4000 заказчиц высокой моды, кото­рые все одержимы одним и тем же стремлением к совершенству. Кутю­рье — это последние авантюристы современного мира. Они культивируют бесполезный поступок... Зачем Высокая Мода? — дума­ют ее хулители. А шампанское зачем?» И дальше: «Ни практически, ни логически невозможно оправдать безумные авантюры одежды. Излиш­няя, а стало быть необходимая, мода принадлежит к области религии». Потлач, религия, даже ритуальная феерия выразительности, как в брач­ных нарядах и танцах животных, — все идет в ход, чтобы восславить моду наперекор экономике, как прорыв к иной, игровой социальности.