|
Но этим еще не кончаются извороты его мысли. Мы перевертываем несколько страниц, и нам готовится новый сюрприз. Иеринг прямо признает, что можно к сочетанию права с силою подойти и с совершенно другой стороны: можно начать не с силы, а с права (стр. 322). С этой точки зрения, "первый зародыш принуждения, как общественного установления, лежит в особи — цель существования особи на земле без принуждения неосуществима; эта цель есть первая, и в ней поэтому лежит первоначальный зародыш права как правомерной силы" (стр. 289). В этом смысле Иеринг говорит, что "сущность чувства права заключается в воле, в энергии личности, чувствующей себя самобытною целью, в превратившемся в неудержимую потребность и в жизненный закон стремлении к правомерному самоутверждению" (стр. 342). С этими требованиями лицо приступает к обществу, полагая себе задачею поставить перевес силы на сторону права (стр. 289). Несмотря на сопротивление власти (стр. 371), право наконец покоряет ее себе. "В государстве, — говорит Иеринг, — право обрело наконец то, что оно искало: владычество над силою" (стр. 306). Читатель видит, что мы имеем здесь ту самую теорию, которая выше отвергалась как коренным образом ложная: право и сила являются как два разные, по существу своему, начала, в борьбе друг с другом, до тех пор пока наконец право побеждает. Но рядом с этим является и третья система, именно, точка зрения миролюбивого соглашения (стр. 323). Здесь власть и право являются как два различных начала, состоящих во взаимной зависимости. "Оба понятия, — говорит Иеринг, — находятся в отношении взаимной условности: государственная власть нуждается в праве, а право нуждается в государственной власти" (стр. 310). Сила сама отворяет двери праву; но последнее на нее воздействует, и бывши сначала сандрильоном, становится наконец палатным мэром, то есть истинным властителем в государстве (стр. 340). Чтобы достигнуть этой цели, надобно прежде всего убедить власть, что собственная ее выгода требует уважения к праву. И точно, власть скоро убеждается, что управляя посредством общих законов, а не путем частных распоряжений, она достигает значительного сбережения силы, облегчения и работы, и удобств (стр. 333). Но это только одна сторона вопроса: общая норма обязательна единственно для тех, кто ей подчиняется, а не для того, кто ее издает; властитель естественно находит для себя выгодным обязывать других, а самому не связываться ничем, и отступать от закона всякий раз, как он находит это удобным. Такова точка зрения деспота (стр. 338), и она находит себе подтверждение в самом учении о тождестве права с целью. "Идее целесообразности, — говорит Иеринг, — до такой степени противоречит связывание себя раз навсегда определенными, подробными нормами, что полная независимость от каких бы то ни было норм все еще выгоднее этой зависимости" (стр. 378). Каким же образом деспот убедится, что ему выгодно самому подчиниться установленным им нормам? Тут политика оказывается недостаточною, и остается прибегнуть к нравственному началу. "В норме, которую он сначала устанавливает, а потом сам попирает ногами, — говорит Иеринг, — он произносит приговор над самим собою, и это та точка, где нравственный момент, как робость перед явным противоречием с самим собою, впервые находит доступ к силе" (стр. 340). Это нравственное побуждение именно и заставляет силу отворить двери праву. Нельзя не заметить, что этим самым доказывается, что воззрение на право как на политику силы, которую она преследует из собственной выгоды, лишено всякого основания. — 44 —
|