|
Что касается самой свободы, то это уже другой вопрос, больше относящийся к метафизике, чем к этике, и великодушие от него не зависит. Разве мало было скупцов, искренне веривших в свободу воли? И героев, в нее не веривших? Быть великодушным, поясняет Декарт, это значит быть способным испытывать желание отдавать, тогда как все остальные умеют лишь алкать, требовать и брать. Идет ли речь о свободной воле? Очевидно, да, потому что эта воля желает того, чего ей хочется. Воля может быть определенной или неопределенной, необходимой или случайной (то есть быть свободной в том смысле, какой вкладывали в это понятие Эпикур или Декарт), но она в любом случае вынуждена сталкиваться с мелочностью «я» и одна, если не считать любви, способна взять над ним верх. Великодушие – это победа над «я», когда причиной победы служит воля. Разумеется, нам бы больше понравилось, если бы хватило только любви. Но будь любовь достаточной, разве возникла бы потребность в великодушии? Мы не властны над любовью. Разве мы выбираем, кого любить? И что может воля против чувства? Любовь не возникает по заказу, а вот великодушие способно на это, стоит захотеть. Любовь не зависит от нас, и это самая великая из всех тайн. Любовь – это вообще не добродетель, это благодать, единственная на свете. Великодушие зависит от любви и, являясь добродетелью, отличается от нее и в том, что касается щедрости, хотя именно щедростью великодушие напоминает любовь. Итак, быть великодушным – значит отдавать, не любя? Именно так. Если верно, что любовь отдает, не испытывая надобности в великодушии. Разве мать ощущает себя великодушной, когда кормит своих детей? Разве отец ощущает себя великодушным, когда дарит детям подарки? Скорее уж они оба чувствуют себя эгоистами, потому что так много делают для своих детей от любви к ним и так мало – для чужих, хотя те могут быть гораздо несчастнее и обездоленнее. Отдавать тому, кого любишь, способен каждый. Это не добродетель, это сияющая благодать, это бьющая через край радость, это счастливый порыв, это переполняющая душу легкость бытия. Да и можно ли говорить о том, что ты что-то отдаешь, если ты при этом ничего не теряешь? В любви все становится общим – так о какой щедрости вообще может идти речь? Настоящие друзья, отмечает Монтень, не могут ни ссужать, ни давать что-либо один другому, потому что у них все общее. Точно так же «законодатели запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что все у них общее и что им нечего делить и распределять между собой» («Опыты», I, 28 («О дружбе»)). Так каким же способом они смогли бы проявить друг к другу великодушие? Конечно, законы со времен Монтеня изменились, и супружество часто вынуждено продолжаться, когда любви больше нет, а одному из супругов приходится переживать второго. Но разве любовь и дружба претерпели такие значительные изменения, чтобы нам по-прежнему требовалось великодушие? «Единение между друзьями, – продолжает Монтень, – будучи поистине совершенным, лишает их способности ощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет их отвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение и различие, как, например: благодеяние, обязательство, признательность, просьба, благодарность и тому подобное» (там же). Каждому очевидно, что великодушие входит в такую дружбу составной частью, так что для подлинной дружбы никакое особое великодушие не требуется. Что такое я могу дать другу, если все, чем я располагаю, я считаю принадлежащим и ему тоже? Мне справедливо возразят, что подобное может происходить только при условии совершенной дружбы, какую, судя по всему, посчастливилось пережить Монтеню, но эти случаи очень редки. На что я отвечу так: мы нуждаемся в великодушии, если нам не хватает любви. Вот почему мы нуждаемся в нем почти постоянно. — 63 —
|