Слова и вещи

Однако это еще не все: они допускают характерное для любого современного знания о человеке разъединение сознания и представления. Они определяют способ, которым эмпирично-

381

сти могут быть даны представлению, даже в такой форме, ко­торая в сознании не присутствует (функция, конфликт, значе­ние — все это способы, которыми жизнь, потребность, язык удваиваются в представлении, однако, в совершенно бессозна­тельной форме). С другой стороны, они определяют способ, ко­торым фундаментальная конечность человеческого бытия может быть дана представлению в позитивной, эмпирической, хотя и не прозрачной для некритического сознания, форме (ни форма, ни правило, ни система не даны обыденному опыту: они пере­секают его, допуская частичное осознание, но полностью могут быть разъяснены лишь рефлексивным познанием). Таким обра­зом, гуманитарные науки способны говорить лишь в стихии того, что доступно представлению; однако делают они это в том сознательно-бессознательном измерении, которое тем за­метнее, чем более мы стремимся выявить порядок систем, тра­вил и норм. Кажется, будто дихотомия нормального и патологи­ческого постепенно исчезает, уступая место биполярности созна­тельного и бессознательного.

Не следует, однако, забывать, что все возрастающее значе­ние бессознательного ни в коей мере не подрывает примата представления. Первичность эта ставит, однако, важную проб­лему. Ныне, когда эмпирические знания о жизни, труде и язы­ке ускользают от закона представления, ныне, когда осущест­вляется попытка определить способ бытия человека вне его пре­делов, — что же такое теперь представление, если не явление эмпирического порядка, осуществляющееся в человеке и как та­ковое доступное для анализа? А коль скоро представление осу­ществляется в человеке, то каково тогда различие между ним и сознанием? Однако представление — это не просто один из объектов гуманитарных наук, оно, как мы только что видели, есть само поле гуманитарных наук во всей его протяженности, оно есть общий фундамент для этой формы знания, та основа, на которой это знание возможно. Отсюда два следствия. Одно из них исторического порядка: это тот факт, что гуманитарные науки в отличие от эмпирических наук XIX века и от современ­ного мышления не смогли избежать, подобно всякому классиче­скому знанию, господства представления; они располагаются в царстве представления, однако вовсе не являясь его наслед­никами и преемниками, поскольку вся конфигурация знания теперь уже иная, да и сами они появились лишь постольку, по­скольку в лице человека в поле эпистемы появилось существо, которого ранее не было. Однако можно понять, почему каж­дый раз, когда мы пытаемся использовать гуманитарные науки на пользу философии, опрокинуть в пространство мысли все, что мы узнали там, где явился человек, то мы невольно копи­руем философию XVIII века, в которой не было места для че­ловека; расширяя границы знания о человеке, мы тем самым расширяем царство представления и вновь укрепляемся в фило-