Слова

В ту пору в каждой уважающей себя семье должен был быть по меньшей

мере один хилый ребенок. Я был истинная находка, потому что едва не отдал

богу душу при рождении. С меня не спускали глаз, щупали пульс, мерили

температуру, заставляли показывать язык. "Тебе не кажется, что он сегодня

немного бледен?" - "Это от освещения". - "Да право же, он похудел!" -

"Папа, но ведь мы его вчера взвешивали!" Под этими неусыпными взглядами я

начинал чувствовать себя неодушевленным предметом, комнатным растением.

Кончалось всегда тем, что меня укладывали в постель. Задыхаясь от жары, потея под одеялами, я уже не мог разобрать, что меня тяготит - мое собственное тело или недомогание.

Господин Симонно, коллега моего деда, приходил к нам обедать по четвергам. Я был полон зависти к этому пятидесятилетнему мужчине с девичьими щечками, нафабренными усами и подкрашенным коком. Когда Анн-Мари для поддержания разговора спрашивала его, любит ли он Баха, нравится ли ему жить у моря, в горах, поминает ли он добром свой родной город, он погружался в раздумье, вперив внутреннее око в гранитный массив своих вкусов. Получив искомый ответ, он сообщал его матери бесстрастным тоном, покачивая головой. Счастливец! - думал я. Должно быть, он каждое утро просыпается в праздничном настроении и, обозрев с некой высшей точки все пики, гребни и долины своей души, сладко потягивается со словами: "Воистину это я, господин Симонно, с головы до пят". Конечно, я и сам мог, когда меня спрашивали, сказать, что мне нравится, а что нет, и даже объяснить почему. Но наедине с собой я терял представление о своих вкусах, я не мог просто констатировать их, мне приходилось ловить их, подталкивать, вдувать в них жизнь. Я не был уверен даже в том, что предпочитаю говяжий филей телячьему жаркому. Дорого бы я дал, чтобы во мне возник пересеченный ландшафт с громадами предвзятых мнений, несокрушимых как скалы. Когда госпожа Пикар, тактично пуская в ход модное словечко, говорила про деда "Шарль - восхитительное существо" или "Каждое существо - загадка", я чувствовал, что обречен. Камни Люксембургского сада, господин Симонно, каштаны, Карлимами - все это были "существа". А я - нет, во мне не было ни устойчивости, ни глубины, ни непроницаемости. Я был ничто - безнадежная прозрачность. А с того дня, как я узнал, что господин Симонно, этот монумент, эта монолитная глыба, в довершение всего необходим миру, зависть моя перешла все границы.

В Институте новых языков был праздник. Моя мать играла Шопена, собравшиеся аплодировали в дрожащем свете газовых горелок. По требованию деда все изъяснялись на французском языке тягучем, гортанном, по-старомодному вычурном, торжественном, как оратория. Я перелетал из рук в руки, не касаясь