|
богами неба. Если сила в высоком, то у великанов были бы самые высокие мысли, а у чудовищ -- самая чудовищная жалость. Боролся я с великанами и чудовищами, но не встречал я у великанов и чудовищ жалости. Непонятна мне такая сила. Моя сила -- я сам. Но когда Геракл это сказал, поднял вдруг голову Силен и пробурчал, причем неизвестно было, шутит ли он или говорит серьезно: -- Ох, Геракл, и объешься же ты когда-нибудь подвигами! Лучше выпей со мной. Еще есть у меня полбурдюка истины. Поборет она и Геракла. Говорил, а сам косил неприметно глазом на Хирона. И когда всегда рассудительный Феникс заметил: "Твоя пьяная истина слепа",-- рассмеялся в ответ пьяный Силен -- он один еще мог смеяться в пещере Хирона -- и сказал: -- Оттого, что сова слепа днем, она не глупее кукушки. Для пьяной истины весь мир пьян. Говорили гости Хирона о знании. Сказал Тиресий: -- Знание -- скука, когда некому служить этим знанием. Оно вечно кипящее варево, в котором выкипели живые соки. Тогда уж лучше ничего не знать. Скука никому не служит. Заговорил Телем: -- Знание всегда служит -- иначе оно умирает. Оно тоже смертно. И когда оно отдает себя, тогда оно питается и растет, и зреет, и радуется. Я, врачеватель, это знаю. Тогда жил я среди киклопов. Теперь... И умолк последний киклоп, что-то продумывая. А затем добавил: -- Теперь я люблю знать для себя и измерять про себя глубину знания. Радостно мне видеть эту глубину и ее сияние. И чем глубже эта глубина, тем сильнее в ней сияние. Но как завеса тучи, прикрывшая солнце, грустен был голос дважды ослепленного Тиресия: -- Телем, позади сияния -- ночь. Я, слепой, познал, как глубока эта ночь и как она беспросветна. Твое сияние -- не больше чем искра или мерцание звездного дождя. Только луч, только свет и огонь есть истина. Погаснет луч -- и исчезает истина, тогда наступает мрак. Трудно жить, когда истина — 225 —
|