|
Но главная причина недоразумений состоит в том, что мы воспринимаем понятие патриотизма как политическую категорию, т. е. считаем патриотом того, кто совершает действия и особенно делает заявления, которые, по нашему мнению, являются патриотическими. Такой подход в корне ошибочен, поскольку действия и заявления, на которые толкает чувство патриотизма, могут иметь совершенно иную мотивацию, с патриотизмом ничего общего не имеющую. Сегодня у нас многие думцы объявляют себя патриотами, но разве не может быть так, что некоторые из них просто делают этим способом карьеру, уловив новые веяния в общественном сознании нашего народа? Или взять Джузеппе Гарибальди – был он итальянским патриотом? Вы скажете, – конечно, более того, он был образцом, эталоном патриотизма. А вы знаете, что до того, как стать вождем движения Рисорджименто за освобождения Италии, он 10 лет воевал в Южной Америке за освобождение латиноамериканских стран, где жили не итальянцы, а испанцы и индейцы? В эти годы он показал себя не патриотом, а, наоборот, интернационалистом, можно сказать, Че Геварой XIX века. Так, может быть, и в итальянских подвигах им руководил врожденный дух борца и смутьяна, не имеющий прямой связи с любовью к Родине? (Стоит вспомнить и еще один аспект деятельности Гарибальди – а именно проживание в течение ряда лет в Англии, где его готовили к подрыву Австро-Венгерской империи, противостоящей Британии на континенте, путем откола Италии. – Прим, ред .) Нет, судить о патриотизме по политической или военной активности неправильно, тут легко впасть в ошибку, обознаться. А само происхождение этого иностранного слова, которого до девятнадцатого века в русском языке не существовало, толкает к политической его трактовке, ибо оно происходит от «l’enfants de la Patrie» (сыны отечества), которых «Марсельеза» призывала идти в бой за победу революции. Нет, патриотические чувства надо искать не во внешнем поведении, которое может быть всего лишь имитацией, а там, где оно зарождается и становится элементом внутреннего мира – в сердце человека. Но в чем суть этой характеристики нашего «Я», которая может присутствовать в нем, а может и не присутствовать? Произнеся это «Я», невольно вспоминаешь Фихте, вся философия которого посвящена разработке этого понятия. «Я», по Фихте, – ядро нашей личности, ее начало, но кроме него там же, где и оно, т. е. в нашей душе, существует и «Не Я». Обогащение философского понятийного аппарата этим термином – несомненная заслуга Фихте. Он правильно угадал, что «Я» не сможет развиваться и расти, если рядом с ним не будет «Не Я», ибо в этом случае оно будет вариться в собственном соку. Однако он дал этому «Не Я» совершенно неправильную интерпретацию. Для него это была противостоящая человеку природа, в борьбе с которой упражняется и мужает личность, т. е. «Я». Такая трактовка, конечно, навеяна духом протестантизма, свойственным всей немецкой классической философии. Ведь основной тезис протестантов «Бог у меня в душе» ведет к индивидуализму, к культу сильной личности, «юберменша», так любезного немцам именно благодаря их протестантской закваске. Такой индивидуум сражается с внешним миром, где уже нет Бога, ибо Он перешел в душу воителя. В личном сознании такой пафос рождает эгоизм и гордыню, а в социальном сознании – доктрину либерализма. На самом же деле наше «Не Я» есть сверхличное начало, которое в иерархии духовных реалий стоит выше нашего «эго», а потому, чтобы оно укрупняло нашу личность, с ним надо не бороться, а входить в союз; не овладевать им, а позволить ему овладеть нашим «Я». Однако последнее все-таки ближе нам, чем это превосходящее нас «Не Я», поэтому инстинкт самосохранения противится такому позволению. Закрыть двери своей личности, не пуская в нее сверхличное, или распахнуть их перед ним – вот альтернатива, стоящая перед каждым человеком, и каждый человек решает ее по-своему. И диалектика здесь такова, что ревниво оберегающий свое «Я» в конце концов теряет его, ибо в изоляции оно начинает деградировать, а отдающий его в распоряжение «Не Я», поднимает его на новую высоту. — 70 —
|