[46] На первом этапе мы будем работать в жанре комментария, будем сопровождать или верно, насколько это для нас возможно, следовать замыслу Фуко, вписывая интерпретацию картезианского Cogito в общую схему «Истории безумия». Тем самым на этом этапе, по-видимому, должно выявиться, каков в прочтении Фуко смысл картезианского Cogito. Для этого необходимо напомнить общий замысел книги — и поставить на полях несколько вопросов, которым суждено остаться открытыми — и на полях. Работая над историей безумия, Фуко хотел — и в этом вся ценность, но также и невозможность его книги — написать историю самого безумия. Самого. Самого безумия. То есть, дав ему слово. Фуко хотел, чтобы безумие стало субъектом его книги; субъектом во всех смыслах этого слова: темой (сюжетом) его книги и субъектом речи, автором его книги, говорящим о себе безумием. Написать историю самого безумия, то есть исходя из его собственного мгновения, его собственной ступени, а не на языке разума, языке психиатрии о безумии — здесь перекрываются агонистическое и риторическое измерения этого о, — о безумии, ею уже раздавленном, порабощенном, поверженном, заточенном, то есть превращенном в объект и отправленном в изгнание как другое для языка и исторического смысла, каковые было угодно смешивать с самим логосом. «Историю не психиатрии, говорит Фуко, но самого безумия, во всей его горячности, до пленения его знанием». Итак, речь о том, чтобы избежать ловушки или наивности объективизма, каковые, по-видимому, заключается в том, чтобы писать на языке классического разума, используя понятия, исторически послужившие инструментами пленения безумия, на отполированном и полицейском языке разума писать историю самого дикого безумия, каким оно живет и дышит еще не плененным и обездвиженным силками этого самого классического разума. Желание избежать такой ловушки не покидает Фуко. В его начинании оно дерзновеннее и соблазнительнее всего. И к тому же придает ему восхитительное напряжение. Но оно и — я говорю об этом вовсе не думая играть словами, — безумнее всего в его проекте. Примечательно, что это упорное желание избежать ловушки — то есть той ловушки, которую классический разум подготовил для безумия и теперь готовит Фуко, желающему на- [47] писать историю самого безумия, не повторив агрессии рационализма, — это желание обойти разум выражается двумя на первый взгляд трудно совместимыми способами. То есть выражается болезненно. — 40 —
|