|
[336]
или еще: «Верховная операция приводит к дальнейшему развитию: оно является остатком оставленного в памяти следа и продолжающих влачить свое существование функций; но поскольку она имеет место, она безразлична к этому остатку и насмехается над ним» («Метод медитации») или еще: «Дальнейшая жизнь написанного есть жизнь мумии» («Виновный»). 2. Но есть и верховное письмо, которое, напротив, должно оборвать рабское сообщничество речи и смысла. «Я пишу, чтобы свести в себе к нулю игру подчиненных операций» («Метод медитации»). Ставкой, превышающей господство, является, таким образом, пространство письма, и она разыгрывается между низшим письмом и письмом высшим, причем оба они игнорируются господином, последнее больше, чем первое, высшая игра больше, чем низшая («Для господина игра была ничем — ни низшей, ни высшей»; Confurences sur Non-Savoir). Почему единственно пространство письма? Верховенство абсолютно, когда оно абсолюцировалось от всякого отношения и пребывает во мраке тайны. Этот мрак тайного различия служит стихией континууму верховной коммуникации. Мы ничего бы тут не поняли, если бы сочли, что между этими двумя требованиями налицо какое-то противоречие. Сказать по правде, мы поняли бы лишь то, что понимается в логике философского господства — для которой, напротив, требуется примирить желание признания, нарушение тайны, дискурс, сотрудничество и т. д. с прерывностью, членораздельностью, негативностью. От Гегеля и до Батая не прекращается смещение оппозиции непрерывного и прерывного. Но это смещение не в силах преобразить ядро предикатов. Все связываемые с верховенством атрибуты заимствованы из (гегелевской) логики господства. Мы не можем — Батай не мог и не должен был — располагать никаким другим понятием и даже никаким другим знаком, никаким другим единством слова и смысла. Уже знак «верховенство» в своем противопоставлении рабству происходит из тех же запасов, что и знак «господство». Вне сферы их функционирования ничто их не отличает. Можно даже вычленить в тексте Батая целую зону, в которой верховенство остается зажато рамками классической философии субъекта и, что самое важное, — того во- [337] люнтаризма*, который, как показал Хайдеггер, у Гегеля и Ницше опять же смешивался с сущностью метафизики. Поскольку пространство, отделяющее друг от друга логику господства и, если угодно, нелогику верховенства, не может и не должно вписываться в ядро самого понятия (ведь, как здесь открывается, никакого смыслового ядра, никакого понятийного атома не существует, а понятие, напротив, производится в ткани различий), оно должно быть вписано в сцепленность или механизм некоторого письма. Это письмо — высшее — будет называться письмом, потому что оно выходит за пределы логоса (логоса смысла, господства, присутствия и т. д.). В этом письме — том, что ищет Батай, — те же самые понятия, с виду оставшиеся неизменными, претерпевают изменение смысла или, скорее, поражаются, какими бы непоколебимыми они ни казались, его утратой, к которой они скользят и тем самым без всякой меры себя разрушают. Закрывать глаза на это строго необходимое выпадение в осадок, на это безжалостное жертвоприношение философских понятий, продолжать читать текст Батая, исследовать его и судить о нем изнутри «значащего дискурса» — это, может быть, и означает понять в нем кое-что, но уж наверняка не означает его прочесть. Так всегда и можно поступить — и разве этим манкировали? — причем с большой легкостью, а подчас и с поддержкой философских ресурсов. Не прочесть означает здесь обойти вниманием формальную необходимость батаевского текста, необходимость свойственной ему отрывочности, его соотнесенности с повествованиями, чья интрига не может просто состыковаться с «философскими» афоризмами или дискурсом, стирающими свои означающие ради содержания своих означаемых. В отличие от логики в ее классическом понимании, в отличие даже от гегелевской Книги, которую некогда сделал своей темой Кожев, письмо Батая — в качестве высшего — не терпит различия между формой и содержанием**. Это и делает его письмом, потому оно и востребуемо верховенством. — 317 —
|