Письмо и различие

* «Существование Гельдерлина было бы тем самым образцово показательным для поэтической судьбы, что Бланшо связывает с самой сущностью речи как „отноше­ния к отсутствию"» (р. 10).

[222]

служит ресурсом сообщничества клинического и критического дис­курсов; того, что сводит на нет смысл или значение, и того, который хотел бы их восстановить. Именно это и позволяет Фуко в свою оче­редь закончить: «... Гельдерлин занимает единственное и образцово-показательное место» (р. 209).

Таков случай, в который можно было возвести Гельдерлина и Арто. В наши намерения прежде всего не входит опровергать или кри­тиковать принцип этих прочтений. Они законны, плодотворны, ис­тинны; кроме того, замечательно проведены здесь под эгидой крити­ческой бдительности, благодаря которой мы достигли огромного про­гресса. С другой стороны, если нас, вроде бы, беспокоит отведенная единичному трактовка, то отнюдь не потому, поверьте, что мы пола­гаем, будто нужно путем моральных или эстетических предосторож­ностей предохранить субъективное существование, оригинальное про­изведение или своеобразие прекрасного от насилия понятия. Ни, на­оборот, когда мы, вроде бы, сожалеем о молчании или поражении перед единичным, — будто мы верим в необходимость единичное ре­дуцировать, проанализировать, разложить, все далее его разрушая. Более того, мы считаем, что никакой комментарий не сможет избе­жать этих поражений без саморазрушения в качестве комментария по ходу эксгумации единства, в котором коренятся различия (безумия и творчества, души и текста, образца и сущности и т. д...), неявно под­держивающие критику и клинику. Эта почва, к которой мы прибли­жаемся здесь лишь путем отрицания, исторична в том смысле, како­вой, как нам кажется, никогда не имел в вышеупомянутых коммента­риях тематического значения и, по правде говоря, с трудом терпим метафизическим понятием истории. Безалаберное присутствие этой архаической почвы намагнитит, стало быть, разговор, который кри­ки Антонена Арто заставят звучать с собой в резонанс. Опять же из­далека, ибо наша первая формальная оговорка о наивности отнюдь не была формальностью.

И если мы говорим для начала, что Арто учит нас этому — пред­шествующему разъединению — единству, то отнюдь не для того, что­бы возвести Арто в образец того, чему он нас учит. Мы не должны, если его понимаем, ждать от него урока. Вот почему предыдущие со­ображения — совсем не методологические пролегомены или общие положения, объявляющие о новой трактовке случая Арто. Они ука­зывают скорее на сам тот вопрос, который Арто хочет уничтожить прямо в корне, на то, чью если не невозможность, то отвлекающий момент он неустанно изобличает, на то, на что не переставали обру­шиваться в ярости его крики. Ибо группируясь под рубриками суще­ствования, плоти, жизни, театра, жестокости, эти вопли еще до вся-