|
XIV Нужно кончать - не потому, что тема исчерпана, а потому, что статья разрослась. Достоевский - тема неисчерпаемая. Мало кто умел так беззаветно отдавать свою душу последним тайнам человеческого бытия. Но нельзя кончить, не сказавши хоть несколько слов о публицистической деятельности Достоевского, развернувшейся на страницах "Дневника писателя"... Мы помним, что свой фантастический рассказ "Сон смешного человека" Достоевский заклю 1000 чил призывом к проповеди. Ему вдруг показалось, что он призван не только созерцать, но и действовать, что действие есть единственно достойное завершение созерцания. Забыл он то "ужасное", о котором он сам нам рассказал, - что однажды он уже пытался "проповедовать" и своей проповедью "развратил" людей, которые до него были так невинны, что даже не знали, что такое "стыд". Забыл он и библейскую угрозу, что, съевши плода от дерева познания добра и зла, - "смертью умрете". Т. е., пожалуй, не забыл в собственном смысле этого слова. Даже, если хотите, слишком хорошо помнил и эту "истину", и другие истины, открывшиеся его второму зрению. Забыл он только об одном, что эти истины "бесполезны" по самому существу своему и что всякая попытка сделать их полезными, годными всегда и для всех, т. е. всеобщими и необходимыми, превращает их из истины в ложь. "Там" он увидел абсолютную свободу, о которой говорит у него великий инквизитор. Но что делать со свободою среди людей, которые ее боятся больше всего на свете, которым нужно только "преклониться" перед чем-нибудь, для которых твердый, непоколебимый авторитет дороже всего, даже дороже самой жизни? Кто хочет с успехом проповедовать, тот должен подменить свободу авторитетом, как, по словам Достоевского, это сделало католичество, как, по словам Гарнака, это сделал даже Лютер. "Дневник писателя", в общем, не есть даже дневник Достоевского, т. е. не отражает или очень мало отражает (все-таки в "Дневнике" напечатаны и "Кроткая", и "Сон смешного человека" и т. д.) внутренние переживания Достоевского. Это ряд публицистических статей, в которых один человек поучает других, как им жить и что им делать. Как мы раньше упоминали, Достоевский уже и в романах своих делал попытки учить людей. Учительство мы обнаружили и в "Преступлении и наказании", и в "Идиоте", и в "Бесах". В последнем романе Достоевского, в "Братьях Карамазовых", учительство особенно сильно выдвигается. Там сделана попытка нарисовать, в лице старца Зосимы, идеальный образ учителя. Но достаточно сравнить безжизненные, деревянные поучения Зосимы с вдохновенными речами Ивана или Дмитрия Карамазовых, чтоб понять, что истины Достоевского так же боятся общеобязательности и так же не выносят ее, как обыкновенные люди - свободу. Устами Зосимы говорит тот же автор, что и устами его подпольных героев, и иной раз говорит то же, что и они говорят, но мы слышим только голос всемства. Получается приблизительно то же, что получилось у Достоевского с отцом Ферапонтом. Когда Достоевский задался целью изобразить такого молчальника, который бы пришелся по вкусу всемству, у него вышла почти комическая фигура. Когда же он писал своего Кириллова, которого пришлось даже осудить на самоубийство, создалась грандиозная и потрясающая фигура великого молчальника. Достоевский захотел, чтобы речи Зосимы были понятны всем, вплоть до Клода Бернара. И всем они точно понравились, на них читатели - те читатели, которые знают, что такое жизнь и что такое смерть, - отдыхали. Читая эти пространные наставления, дивишься, как хватало терпения у Достоевского писать их. В них нет и следа того душевного напряжения, того "невесомого", которым умел потрясать души Достоевский и которое дало Паскалю загадочное право противопоставить слабый мыслящий тростник всему огромному миру. Поразительно, что у Достоевского даже Смердяков назван (не побоялся Достоевский!), правда, один только раз, "созерцателем". Зосима же, как и его ученик Алеша, уже "деятели", т. е. те представители всемства, для которых нет ничего выше достоверности и самоочевидных истин, которые для всего, даже для "каприза", прежде всего требуют гарантий. Публицистика Достоевского - в общем - речи и дела Зосимы и Ферапонта. Зосима давал советы, лечил людей, подавал милостыню, утешал. Ферапонт гнал чертей. Достоевскому, чтобы "действовать", пришлось подчинить свое второе зрение обычному человеческому зрению, гармонизирующему и со всеми остальными человеческими чувствами и с нашим разумом. Он захотел научить людей, как им нужно жить или, употребляя его выражение, "устроиться с Богом". Но с Богом "устроиться" еще менее в 1000 озможно, чем "устроиться" без Бога. Сам Достоевский рассказал нам это в "Великом инквизиторе": откровения не затем даются людям, чтоб облегчать их жизнь, чтоб превращать "камни в хлеб". И не затем, чтоб направлять "историю". История знает только одно направление, от прошлого к будущему, - "откровения" предполагают второе измерение времени. Кто хочет себе "исторического" влияния - тот должен отказаться от свободы и покориться необходимости. Поэтому-то умный дух, великий искуситель, говорил Христу: если хочешь получить "все", овладеть миром, поклонись мне. Тот, кто не поклонится "дважды два четыре", тот никогда не будет господином мира. Повторяю: все это не мои слова, все это видел и говорил Достоевский, пока он находился наедине с собой. Но стоило ему выйти на люди - и он становился "как все". Собственный "опыт", т. е. виденное своими глазами, становился для него бременем. Людям нужен "опыт", о котором говорит Кант, о котором говорит научная философия, опыт, который превращает камни в хлеб, в то, что может "насытить" всех и всегда, который превращает "каприз", отдельное живое существование, в общий принцип, который ставит "закон" над жизнью, который в законах видит сущность жизни и "наглость" как "дважды два четыре", так и других "самоочевидностей" считает доказательством их божественного происхождения. — 47 —
|