|
И ведь точно: раз 1000 страх уже присущ невинности, грех становится неизбежным, необдуманным и, стало быть, объяснимым и "не раздражающим", выражаясь языком Канта, а удовлетворяющим разум. Получается даже если не "самодвижение понятия", как хотел Гегель, то, во всяком случае, "самодвижение", а ведь даже и для Гегеля в его формуле существенна была не вторая, а первая часть. Важно, чтобы было самодвижение, чтобы само двигалось, а что движется, это уже дело второе: положен конец ненавистным внезапностям, "вдруг", fiat и стоящему за ними произволу, хотя бы и Бога. Грех человека не в том, что он вкусил от плодов дерева познания добра и зла, и не в том, что он стал отличать добро от зла. Адам мог бы хоть и двадцать яблок съесть: он от этого бы ничего не потерял, он от этого бы выиграл. И тоже неправда, что змей соблазнил первого человека, - нет решительно никакой надобности вмешивать змея в историю грехопадения. Все это наш разум доподлинно и окончательно знает, а над знанием разума нет и быть не может никакой инстанции... Абсурд вновь отступил пред самоочевидностями, преодолеть которые ему не дано. Но страх перед Ничто остался, и забыть о нем Киргегард уже не может и не хочет. Чтобы сохранить, однако, хотя бы подобие последовательности, он делает совершенно почти незаметный для неопытного глаза ????????? ?'?? ???? ?????. Он начал с беспредметного и беспричинного страха и тут же подменяет слово "страх" очень похожим на него словом "жуть", а затем, как ни в чем не бывало, переходит к реальным ужасам жизни, от которых его мысль никогда не может оторваться. Но ведь страх пред Ничто, которым держится грех, не имеет ничего общего с жутью, испытываемой детьми, когда они слушают рассказы об опасных приключениях и т. п. Сам Киргегард правильно отмечает в жути присущий ей момент "сладости» - всегда сопровождающий наши представления о загадочном, необычайном и чудесном. Страх пред Ничто - имеет совсем другой источник, чем жуть: нельзя тоже указать на непосредственную связь между страхом пред Ничто и ужасами, которыми полна человеческая жизнь. Именно потому этот страх беспредметен и беспричинен и в своей беспредметности и беспричинности так непостижим для нас. Подходить к нему с "законами» противоречия и достаточного основания, которыми вооружался Лейбниц, выходя на разыскание истины, значит сделать все, чтобы не быть в состоянии разглядеть его. Только библейский змей - или, чтобы пощадить навыки мышления нашего - только вмешательство какой-то внешней для человека силы может хоть до некоторой степени ввести нас в ту раскаленную атмосферу, в которой произошло грехопадение, и вместе с тем открыть нам - поскольку человеку может и должно открыться, - в чем состояло грехопадение. И тут опыт Киргегарда, прорывающийся сквозь все запрещения, все veto, налагаемые разумом и моралью на нашу мысль, может оказать неоценимую услугу. "Страх, - рассказывает он, - можно сравнить с головокружением. Кто принужден заглянуть в разверзшуюся пред ним бездну, у того кружится голова... И страх есть головокружение свободы. Оно происходит, когда дух, желая осуществить синтез - вглядывается в свои возможности, но вместе с тем хватается за конечное, чтобы удержаться за него. От этого головокружения свобода валится на землю. Дальше психология уже сказать ничего не может. Но в этот момент все меняется, и когда свобода вновь поднимается, она видит, что она - виновата. Между этими двумя мгновениями - скачок, которого никакая наука не объяснила и объяснить не может. Страх есть обморок свободы, как бывает обморок у женщин. Психологически говоря, грехопадение происходит всегда в обмороке".<<55>> Эти слова, наряду с тем, что нам рассказал о человеческой свободе в своей "De servo arbitrio" Лютер, принадлежат к самым глубоким и поразительным по своей проникновенности постижениям человеческого духа. "Страх есть головокружение свободы" и "грехопадение всегда происходит в состоянии обморока", - говорит нам Киргегард. И притом страх этот есть ст 1000 рах пред Ничто. "Ничто страха, таким образом, является комплексом предчувствий, к которым индивидуум подходит все ближе и ближе, хотя они для страха по существу все же никакого значения не имеют (т. е. не дают ему никакой пищи, так сказать); тем не менее это не такое Ничто, к которому индивидуум не имеет никакого отношения, но Ничто, которое находится в живом взаимоотношении с неведением невинности". Киргегард с напряженной сосредоточенностью поглощен рассмотрением открывшегося ему Ничто и связи Ничто со страхом. "Если мы спросим, - пишет он в другом месте той же книги, - что является предметом страха, то ответ будет один: Ничто. Страх и Ничто всегда сопутствуют друг другу. Но, как только вступает в свои права реальность свободы и духа, страх исчезает. Что собственно есть Ничто в страхе язычества? Оно есть рок... Рок есть единство Необходимости и Случайности. Это получило свое выражение в том, что судьба представляется слепой; кто слепо идет вперед, тот продвигается в такой же степени необходимо, как и случайно. Необходимость, которая себя не осознает, eo ipso<<*23>> является по отношению к ближайшему мгновению случайностью. Рок есть Ничто страха".<<56>> Самый гениальный человек, - объясняет дальше Киргегард, - не в силах преодолеть идею рока. Наоборот, "гений повсюду открывает судьбу, и тем глубже, чем он более глубок. Для поверхностного наблюдения - это, конечно, вздор; но на самом деле здесь кроется величие, ибо с идеей Промысла человек не рождается... В том именно и сказывается природная мощь гения, что он открывает рок - но в этом и его бессилие".<<57>> И он заключает свои размышления такими вызывающими словами: "Такое гениальное существование, несмотря на свой блеск, красоту и огромное историческое значение, - есть грех. Нужно мужество, чтобы понять это, и кто не научился искусству утолять голод тоскующей души, тот едва ли это поймет. И все-таки это так".<<58>> — 32 —
|