Сочинения в четырех томах. Том 4

И снова прикосновение к Вечности: «Всех вас чувствую в себе, как часть себя и не могу смотреть на вас со стороны [...]. Дорогая Аннуля, прошлое не прошло, а сохраняется и пребыва­ет вечно, но мы его забываем и отходим от него, а потом, при обстоятельствах, оно снова открывается, как вечное настоящее. Как один поэт XVII в. написал:

Die Rose, dein аибег Auge Sieht, Sie ist von Ewigkeit in Gott gebluht

— Роза, которую видит твой внешний глаз, она от вечности процвела в Боге» (2.VI.35 г.).

«Прошлое не прошло, оно вечно сохраняется где-то и как-то продолжает быть реальным и действовать. Это ощущаю на каждом шагу, воспоминания стоят пред глазами ясными и от­четливыми- картинами. И теряются границы, где собственно мой отец, где я сам, где вы все, где маленький. Іраницы личности только в книгах кажутся четкими, а на самом деле все и всё так тесно переплетено, что раздельность лишь

1

приблизительная, с непрерывными переходами от одной части целого к другой. И я теперь, хоть и далеко от вас, но с вами, всегда» (22—24.??.36 г.).

В призрачности Соловков, когда все окружающее видится сном, небытием, где призрачной кажется сама природа, подлин­но реальна лишь память о детстве, семье, о собственном роде.

Там же, где нераздельность, там и неслиянность. С одной стороны — условность границ личности, ощущение своих детей частью себя самого, своим «продолжением и расширением», с другой — ощущение их инаковости, незаменимости и един­ственности каждого. Это чувство столь сильно и глубинно, что, как замечает о. Павел, сторонний вопрос «Сколько детей?» остается без ответа, ибо «сколько и много возникает там, где единицы заменимы (в этом их однородность). А каждый из детей незаменим и единствен, и потому их не много и не мало; им нет счету» (10—11.XII.36 г.). «По каждому сердце болит по своему»,— писал о. Павел.

Но граница рода и человечества, преодоленная сознательно, внутренне глубоко ощущается: «...для высшего человеческ. со­знания «других», т. е. кого-то стоящего вне меня, мне проти­востоящего, просто нет, ибо Я расширяется на все бытие и на­ходит себя же во всяком. Это—для высшего сознания. А для нашего, среднего, дети — не «другие», а то же Я» (10— 11.XII.36 г.). И все же иногда родовое чувство преодолевает самое себя, не растворяясь в безлюдье абстрактного человечест­ва. Это происходит, когда в окружающих видятся собственные дети, либо устанавливается внутренний диалог с теми, кто близок по своему складу, независимо от их присутствия во времени и пространстве. Фарадей, Вернадский, Моцарт, Пуш­кин, Тютчев, входя в русло мыслей Флоренского и его детей, становятся как бы членами его рода, но родство здесь уже иное—это родство по духу.