|
В философском смысле догматизмом называют учение, утверждающее существование твердо установленных знаний. Это – противоположность скептицизма. В таком, техническом, значении слово «догматизм» не имеет уничижительного оттенка. Большинство великих философов – догматики (скептицизм в философии не правило, а исключение), и их догматизм имеет под собой вполне серьезные основания, в первую очередь – разум. Кто может сомневаться в собственном существовании, в истинности математической теоремы (если имеется ее доказательство), в том, что Земля вращается вокруг Солнца? В то же время неспособность сомневаться еще ничего не доказывает (каких-нибудь десять веков назад никто не сомневался, что Земля неподвижна, а постулаты Евклида универсальны). Значит, и скептики имеют право на существование – при условии, что их скептицизм не принимает формы догмата. Уверенность в том, что ни в чем нельзя быть уверенным, так же сомнительна, как любая другая, вернее, дважды сомнительна – ведь она противоречит сама себе. Проблема догматизма лежит, главным образом, в области познания, однако иногда она затрагивает и мораль. В этой связи я предложил различать два вида догматизма: теоретический догматизм, или догматизм вообще, касающийся вопросов познания, и практический догматизм, имеющий отношение к вопросу о ценностях. В чем особенности последнего? В утверждении, что ценности являются истинами, которые, следовательно, поддаются точному познанию. По этой логике, о ценности того или иного поступка можно судить с точки зрения некоей объективной истины – что предлагают, в частности, Платон и Ленин. Если добро познаваемо, значит, зло – не более чем ошибка, и никто на свете не совершает зла добровольно, а просто заблуждается. Но зачем тогда демократия? Ведь вопрос об истине не решается голосованием! И зачем тогда личные свободы? Разве истину выбирают? В результате практический догматизм вполне естественно перетекает – у Ленина на практике, а у Платона в теории – к тому, что сегодня мы называет тоталитаризмом. Но это верно только в отношении практического догматизма. С теоретическим догматизмом этого не происходит, что является достаточным основанием для различия между первым и вторым. Если даже предположить, что нам точно известна какая-либо истина, это еще не причина, чтобы ей подчиниться. Разве знание чего-либо достаточно, чтобы принять решение о том, как должно быть? Кто сказал, что последнее слово всегда должно оставаться за истиной? Разве истина способна делать выбор? Биология ничего не говорит нам ни о ценности жизни, ни о ценности самоубийства. Если бы марксизм был наукой, он точно так же ничего не смог бы сообщить нам об относительной ценности капитализма и коммунизма. Именно людям принадлежит знание о том, чего они хотят. Наука не в состоянии хотеть чего бы то ни было, как бы велики ни были накопленные ею знания или то, что она принимает за знания. — 127 —
|