|
561 лицом настоящей революционной ситуации, когда призывы так называемых злоумышленников сразу же, словно бы согласно какой-то предустановленной гармонии, находят отклик у всех и повсюду, ибо благодаря им кристаллизуется то, что было скрыто в самой глубине рабочей жизни. Революционное движение, как и труд художника, есть не что иное, как интенция, которая сама создает свои орудия и средства выражения. Революционный проект не есть результат какого-то обдуманного решения, ясная постановка какой-то цели. Так к нему относится пропагандист, поскольку пропагандиста готовит интеллигент, или сам интеллигент, поскольку он равняет жизнь по своим идеям. Но тогда революционный проект остается абстрактным решением мыслителя, он превращается в историческую реальность лишь тогда, когда разрабатывается в межчеловеческих связях и отношениях человека к своему делу. Стало быть, верно, что я начинаю считать себя рабочим или буржуа в тот день, когда определяю свое отношение к возможности революции, что позиция эта не является следствием механической каузальности, моего гражданского состояния как рабочего или буржуа (вот почему изменники есть во всех классах), но не является она, тем более, и немотивированной, мгновенной, безосновательной оценкой, она подготавливается на молекулярном уровне, вызревает в человеческом сосуществовании, дожидаясь возможности вылиться в речах и соотнести себя с объективными целями. Верно говорят, что вовсе не отчаянная нищета усиливает сознательность революционеров, но при этом забывают, что зачастую восстановление благоденствия вызывает радикализацию революционных масс. Дело в том, что снятие напряженности в жизни обусловливает возможность складывания новой структуры социального пространства: горизонты не заслонены уже заботами о хлебе насущном, имеется простор для игры, для нового жизненного проекта. Факты, стало быть, говорят не о том, что рабочий становится рабочим и революционером ex nihilo,* но, напротив, о том, что это происходит на некоей почве сосуществования. Ошибочность разбираемой нами концепции в целом заключается в том, что она принимает в расчет лишь планы интеллигентов, пренебрегая общим экзистенциальным проектом, который есть не что иное, как устремленность жизни к некоей неопределенно-определенной цели, о которой у нее нет никакого представления и которую она узнает лишь тогда, когда ее достигает. Интенциональность сводят к частному случаю объективирующих актов, рабочий 562 удел превращают в объект мысли, без труда доказывая, в соответствии с постоянным методом идеализма, что он, как и всякий объект мысли, существует лишь перед сознанием и посредством сознания, которое превращает его в объект. Идеализм (как и объективное мышление) проходит мимо настоящей интенциональности, которая, скорее, принадлежит объекту, чем его полагает. Он игнорирует вопросительное предложение, сослагательное наклонение, обет, ожидание, позитивную неопределенность этих модальностей сознания, он знать ничего не хочет, кроме изъявительного наклонения, будущего или настоящего времени, вот почему ему не понять класса. Ибо класс нельзя изъявить, провозгласить; подобно фатуму капиталистического аппарата, подобно революции, класс, прежде чем войти в мышление, проживается в виде неотступного присутствия, в виде возможности, загадки, мифа. Превращать классовое сознание в результат решения или выбора - значит утверждать, что проблемы решаются тогда, когда их ставят, что всякий вопрос содержит в себе требуемый ответ, значит, в сущности, вернуться к имманентности, отказаться от понимания истории. В действительности же интеллектуальный проект и постановка задач суть не что иное, как завершение проекта экзистенциального. Да, мое "я" наделяет жизнь смыслом и будущим, но это не значит, что этот смысл и это будущее придуманы, они бьют ключом из моего настоящего и моего прошлого и, в особенности, из модальности сосуществования во мне настоящего и прошлого. Даже у интеллигента, который становится революционером, решение не рождается ex nihilo: порой оно является плодом длительного одиночества; интеллигент ищет доктрину, которая требовала бы многого от него и излечила бы его от субъективности; порой он покупается на ясность марксистского толкования истории, тогда знание становится средоточием жизни, но даже это познается лишь в связи с его прошлым и его детством. Даже немотивированное, чисто свободное решение стать революционером является выражением определенной модальности существования в природном и социальном мире, которая типична для интеллигента. Он "смыкается с рабочим классом" не иначе, как исходя из своей интеллигентской позиции (вот почему даже его фидеизм вызывает подозрение). Решение рабочего в еще большей степени подготавливается его жизнью. В этом случае горизонт частной жизни и революционные задачи сходятся не в силу какого-то — 376 —
|