|
XXXIX Споры об истине. Отчего люди столько спорят? Когда о житейских делах идет речь, оно понятно. Не поделили чего, и каждая спорящая сторона норовит доказать свое, в расчете, что ей больше достанется. Но ведь и философы спорят, и богословы спорят, а ведь им как будто делить нечего. Выходит, что собственно не спорят, а борются. Из-за чего? Или, чтоб бороться, нет вовсе нужды, чтоб было из-за чего бороться? Война есть отец и царь всего, учил еще Гераклит: главное - бороться, а из-за чего бороться, это уже дело второе. Один скажет: человек есть мера всего; ему сейчас ответят: не человек, а Бог есть мера всего, и - нападут на него. Один провозгласит: подобосущный, ему в ответ скажут: единосущный, и опять вызов на последний и страшный бой и т. д.: вся история человеческой мысли - и философской и богословской - есть история борьбы, и борьбы не на жизнь, а на смерть. Нужно думать, что представление об истине как о том, что не выносит противоречия, имеет своим источником страсть к борьбе. Старые люди - философы и богословы ведь обычно старики, - которые не могут драться на кулаках, выдумали, что истина едина, чтоб можно было хоть на словах драться. А истина вовсе и не "едина" и совсем не требует, чтоб люди дрались из-за нее. XL Памяти тишайшего писателя. Лейтмотив последних произ 1000 ведений Чехова: "чувствуешь, что люди плохо слышат тебя, что нужно бы говорить громче, кричать. А кричать - противно. И говоришь все тише и тише, скоро можно будет и совсем замолкнуть". XLI Еще о законе противоречия. "Еще" - ибо сколько ни будешь говорить - все мало. Усомниться в законе противоречия вовсе не "то же самое", что отказаться от него. Это было бы "то же самое", если бы, усомнившись, мы все-таки продолжали признавать его суверенные права. Но те, которые хотя иногда, но чувствовали всем своим существом, что власти закона противоречия поставлены пределы, знают, что это их нисколько не обязывает отвергать его пользу и значение. Они только не соглашаются признать его, как хотел Аристотель, "непоколебимейшим из принципов", не соглашаются верить, что он всегда и везде уместен, что он является судьей, верховным началом над человеком. Он не начало, не начальствует, а только выполняет известные предписания. Поэтому - если требуется - он бесспорен. Но не сам по себе, не "по своей природе": бесспорность ему жалуется кем-то - кто над ним. Орфей утверждал, что Эвридика есть Эвридика и всякая другая женщина не есть Эвридика. И, волей Орфея, в этом случае закон противоречия становится "непоколебимейшим принципом". Ни одна из миллионов женщин, живших до, во время и после Эвридики, не могла быть Эвридикой. Даже ад или врата адовы не могли преодолеть воли Орфея и сообщенной им закону противоречия силы. Но "Джиордано Бруно сожгли на костре" - суждение, которое тоже до сих пор стояло под охраной закона противоречия и не давало пройти утверждению противоположному: "Джиордано Бруно не сожгли на костре", - может ли оно уверенно рассчитывать, что охрана будет у него до скончания веков и что врата адовы его тоже никогда не преодолеют? Или такое, еще более общее суждение: "однажды бывшее не может никогда стать небывшим"? Разве мы не вольны допустить, что кой-что из того, что однажды было, и точно никогда не станет небывшим, а другое станет небывшим, и что, стало быть, закон противоречия, во исполнение повелений какого-то над ним стоящего начала, обережет навсегда одни страницы прошлого и бесследно уничтожит другие. Мы, конечно, вольны сделать такое допущение, но не делаем его только потому, что "боимся" (наше мышление всегда чего-нибудь "боится"), что выйдет слишком хлопотливо и сложно, что придется перестраивать всю логику нашу или даже (это кажется самым страшным) отказаться от услуг готовых критериев - "потерять почву под ногами". Вместо того чтоб спрашивать, придется отвечать, вместо того чтоб повиноваться - повелевать. Самим выбирать свою Эвридику и даже спускаться в ад, чтоб у ада вырвать признание своих прав. Для человека, простого, обыкновенного, смертного человека - не слишком ли это много? — 125 —
|