|
Хорошо помню, как «Две модели» выталкивала из меня весна света в Рублевском лесу. Сосновый бор в феврале. Огромные темно-зеленые опахала, снег и солнце. И от этого сверкания — волны внутреннего света. Дома я только записывал главные мысли. Записывать — это я умел с юности, не умел другого: находить вдохновение. И нечаянно нашел его, бескорыстно прислушавшись к дыханию космоса, к его вечно живому огню. Незаметно для самого себя я стал смотреть на деревья Зиниными глазами, прислушиваться к их ритму с любовью и откликаться, как птицы, своими словами, но на напев, подсказанный Богом, который высказался в соснах, снеге и солнечном свете… У Зины это совершенно прямо, буквально. Часы заката — ее свидания с Богом, прервать которые так же невозможно, как близость любовников: Вот он звучит — тишайший в мире рог, Беззвучный гром, что мира не нарушив, Вдруг отзывает ото всех дорог, Из тела вон выманивая душу. Когда тот гром, тот рог тебя настиг. Он протрубил готовься к предстоянью. Сейчас наступит вожделенный миг, Века обетованного свиданья. Сейчас, сей час! Все глубже, внутрь, в упор. И — собран дух. Аз есмь. И вот тогда-то Выходишь ты в торжественный простор, В великую расправленность заката. И тянутся объятия зари, И в этом нескончаемом полете Единый возглас: Господи, бери… О убыль мира, источенье плоти! И он тебя воистину берет, Тот, кто насущней воздуха и хлеба. И длится нисхождение высот, Земле на грудь приникнувшее небо. И после полной близости, такой Пронзительно мгновенной и бессрочной, Приходит тог прозрачнейший покой, Который люди называют ночью. Хрустальный час. Он бережно принес Желанный отдых. В тишине высокой Дрожат крупинки благодарных слез, Не пролитых из замершего ока. Без этого стихотворения нельзя понять не только Зину, но и меня. Хотя я не отвечаю Богу так прямо, как Зина. Я обращаюсь гораздо больше к людям, к их уму и их заблуждениям, я рассуждаю, спорю. И разумеется, использую логические доводы. Но внутреннее течение эссе — по линиям ветвей, от одной вспышки света к другой. Я не мог писать «Князя Мышкина» зимой. Мне нужно было все время видеть дерево и быть счастливым. «Троица Рублева» складывалась в Коктебеле: я садился над обрывом, и когда мне казалось, что сейчас полечу, приходили мысли, которые я кое-как заносил в записную книжку. Текст продолжался за письменным столом, но он никогда там не начинался. Внутренняя нить эссе так же не покоряется логике, как любовь к женщине. И так же сбивают меня с пути наплывы страсти (полемика — не меньшее искушение, чем чувственность). И та же музыка, укрощающая страсти. И на волне музыки — чувство пучины под ногами и вера в свое умение плавать. Вера, с которой я входил в аудиторию, иногда с неудачным планом, иногда — с текстом, который слишком труден на слух, все равно: в какой-то миг я начинал чувствовать слушателей, внутренне поворачивался к ним, находил в себе отклик, и неудача превращалась в удачу. — 178 —
|