|
Нас отводят назад, в немецкие Судеты. Хозяйкам выдали карточки, где на каждом талончике Deutsche. Как при Гитлере на еврейских карточках: Jude. Я видел в Берлине. Там остались еврейские семьи. Одна из них попросила у меня охранную грамоту от наших солдат, я написал, хотя, кажется, это не помогло, и теперь это Deutsche и запрет купаться в озере — аналогия с гитлеровскими расовыми законами. Противно. Все больше пятнышек на огненном солнце победы. И все-таки оно еще светит мне. Я достал у местного учителя томик Шиллера, и всюду, куда бы я ни шел или катил на велосипеде, за мной плыли звучные строфы: Пусть веселый взор счастливых (Олиеев сын сказал) Зрит в богах богов правдивых; Суд их часто слеп бывал. Скольких бодрых жизнь поблекла, Скольких низких рок щадит! Нет великого Патрокла, Жив презрительный Терсит. Я вспомнил кровавое поле у Павловки и поле смрада пол Котлубанью, и другое поле у Хайлигенбаиля, где мы воевали как промышленная держава, а немецкие мальчики остались лежать в своих ямках, простреленной головой к противнику, сжимая окоченевшими руками автомат или фаустпатрон. С чего бы ни начиналась война, она становится благородной, когда доходит до защиты родного дома… Смерть велит умолкнуть злобе (Диомед провозгласил). Слава Гектору во гробе! Он краса Пергама был: Он за край, где жили деды, Веледушно пролил кровь. Победившим — честь победы! Охранявшему — любовь! И вперила взор Кассандра, Вняв шепнувшим ей богам, На пустынный брег Скамандра На дымящийся Пергам. Все великое земное Разлетается, как дым: Ныне жребий выпалТрое. Завтра выпадет другим… Особенно меня волновали последние строки. Я буквально трепетал, вспоминая их. И даже в словах Одиссея звучало глухое пророчество — как нас на очных ставках встретят Клитемнестры и Эгисфы: Часто Марсом пощаженный Погибает от друзей…— (Рек Палладой вдохновенный Хитроумный Одиссей…) И все это сливалось в одно гармоническое целое, в один стройный ряд: ликование и слезы, радость победы и зловещий голос рока (заключенный, наверное, в каждой победе). Этого лекарства мне не хватало, чтобы залечить острую боль в сердце. Все становилось стройно, звучно… Стихи действительно как обезболивающее. Но потом снова и снова вставали проклятые вопросы. Они стоят передо мной до сих пор. Я не знаю, что было решающим толчком к погрому, которым завершилась война: нервная разрядка после сыгранной трагической роли? Анархический дух народа? Военная пропаганда? По дороге на Берлин — 146 —
|