|
— Нина, многим говорила ты о любви? — Многим. — И всем лгала? — Нет, я их всех любила. Вино и поцелуи опьяняли меня [все больше]. — А меня ты любишь? — Я могу задать тебе такой же вопрос. — Неужели нам объясняться в любви? [— Как хочешь]. Она дружественно, но настойчиво отодвинула от меня бутылку и привлекла к себе мою голову. — Конечно, я люблю тебя. Неужели ты думаешь, что иначе я позволила бы тебе так обращаться со мной? «Теперь или никогда!» — мелькнуло в моей голове. — Нина, ведь ты же знаешь, что и я люблю тебя! — А, наконец ты сознался. — Нина, мы были с тобой безумцами. — В чем же? — Или выходи замуж за Бунина, или будь моей. — Ты с ума сошел, делая мне такие предложения! — Тогда выходи замуж, и мы опять будем счастливы. — Напрасно ты воображаешь, что после замужества я буду с тобой видаться! «А, — подумал я, — меня хотят поймать на удочку вечной разлуки». — Да, воображаю. — Почему ты так уверен? — Потому что ты любишь меня. Потому что ты даже не выйдешь за Бунина, а будешь моей. Я охватил ее за талию и целовал, целовал без конца. Шторы были опущены, полусумрак, вино, поцелуи делали меня безумным. — Пусти меня! — Нет! ты должна быть моею. У нас началась борьба. Молча, тяжело дыша, мы не сдавались друг другу. Если она уйдет сегодня, с ужасом думал я, все будет кончено: она не вернется. Эт<а> мысль придавала мне отчаянья. — Ты должна быть моею! — Пусти — или я закричу. Она уже высвободилась из моих рук. Я готов был на все. — Нина! послушай! неужели же Бунина достойна ты! Какая жизнь ждет тебя с ним! — Я не хочу отвечать вам. Пустите меня. — Нина, ведь я же прошу тебя быть моей женой. — Ты говоришь так потому, что пьян. — Нет, я всегда думал это, но я должен обладать тобой до свадьбы. Иначе сказали бы, что я до того влюбился, что даже предложил руку. Я презирал бы себя! — В таком случае и я вас презираю, Альвиан Александрович! Последним движением она вырвалась от меня. Руки у меня опустились. Я видел, как Нина приводила в порядок платье, надела пальто, шляпку, взяла зонтик, папку Musik — и вышла. Я бросился ничком на ковер, бился, как раненый [зверь], и повторял: «Все кончено! все кончено!» Но почти тотчас я вскочил, охваченный новой мыслью. — Объясниться с ней, сейчас же, немедленно, или будет поздно! Свежий воздух, однако, отрезвил меня. Подъехав к воротам, я передумал и приказал извощику <так!> ехать ко мне домой. Наша горничная ужаснулась, увидя меня: ворот сорочки был разорван, сюртук расстегнут, волоса всклокочены. Моя мама, добрая старушка, уже давно сокрушавшаяся о моем ужасном настроении духа, хотела идти расспросить меня, но я запер перед ней дверь и бросился на кровать. — 212 —
|