Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

РОЖДЕСТВО В МАНОР-ХАУСЕ, ГОД 1642

Меж двумя и тремя часами ночи, ближе к утру, крики роженицы — Анны Эйскоу — внезапно прекратились; на смену им пришел слабый звук, — может быть, даже не плач, а писк, тонущий в шорохах взбудораженного дома, в беспокойном лае собак, тревожном мычании и блеянии, доносящихся из хлева…

— Мальчик, мальчик! — разнеслось по гулкому холодному дому.

В левую спальню на втором этаже потянулись немногие жители имения — в неверном свете свечей, разгоняющих сырую влажную темноту, можно было признать в них и пастухов, и странников, и волхвов, и правителей; они приходили из темноты и уходили в темноту, как актеры в лондонском театре «Феникс»…

В рождественскую ночь 1642 года[10] в небольшом имении в самом центре Англии, недалеко от старой римской дороги, ведущей от Лондона к заливу Хамбер и далее — на север, появился на свет гений, разгадавший тайны хода светил и самой хозяйки ночи — Луны.

Исаак Ньютон.

Сколько написано о нем статей и книг!

Горы литературы прогибают библиотечные полки. Каждая строчка Ньютона, каждое высказывание, сделанное им, стали предметом изощреннейшего анализа. Любое движение его мощной мысли прослежено от первого прорастания, от робкого намека до буйного цветения, до трубного гласа, возвещающего миру о раскрытии очередной тайны природы.

Исследователи спорят с коллегами о деталях, о смысле туманных ньютоновских пророчеств. Пути человеческой мысли неисповедимы, и никто сейчас, через сотни лет, не сможет уверенно утверждать, что все происходило именно так, а не иначе. Так же дело обстоит и с биографиями гения — они зачастую противоречат друг другу. Как будто Ньютонов было несколько.

Да и возможно ли в принципе создать жизнеописание Ньютона?

Массу затруднений для осуществления такого грандиозного замысла создал и сам герой нашего будущего повествования. Он был скуп на слова, особенно в том, что непосредственно касалось обстоятельств его личной жизни. Безжалостно вымарывал из научных трудов все, что могло бы пролить хоть какой-то свет на его персону. В его письмах — а именно письма есть последняя надежда и бесценное тайное подспорье биографа — лишь изредка всплывает нечто, связанное с реальными обстоятельствами его земного бытия, бореньями его неукротимого духа, томлением его живой природы. Многие тысячи страниц его переписки — это в основном доказательства теорем, отголоски научных споров, подробности академической жизни. Но вдруг мелькнет между строками сухих математических формул, геометрических построений, физических законов что-то живое, ранимое и как бы воскликнет: «Я — человек! И все во мне — человеческое!» — мелькнет неуловимо и снова укроется за крепостными стенами логических схем.