|
По заросшему черной щетиной лицу Ростома от гнева и бессилия текли слезы. Всхлипывая, он мотал головой и мял на груди мундир. — Вы потеряли бритву? — как можно спокойнее спросил Штоквич. — Одолжите у кого-нибудь и немедленно побрейтесь. — Не понимаю… С крыши второго этажа прогремел выстрел, и тотчас же раздался дружный солдатский хохот. Злой и торжествующий. — Попал! — Мордой в костер свалил! — Молодец, юнкер! Ай да выстрел! — Кто там стреляет? — спросил Штоквич примолкшего поручика. — Не знаю точно. Кажется, юнкер Уманской сотни Проскура. — Хорошо стреляет? — Руки не дрожат, — криво усмехнулся Ростом. — Вы тоже постарайтесь не порезаться, когда начнете бриться, — сухо сказал комендант. Он поднялся на плоскую крышу второго этажа, где стояли несколько казаков и солдат и откуда юнкер Проскура лежа вел редкий прицельный огонь. Комендант прошел к низкому каменному парапету и замер, ощутив вдруг, что даже его железные нервы не выдержат того, что открылось глазам. — Пушку сюда не втащишь, пробовали, — тихо сказал кто-то за спиной. Штоквич оглянулся. Перед ним стоял молодой поручик. — Артиллерист? — Девятнадцатой артиллерийской бригады поручик Томашевский. — Соберите всех господ офицеров. У меня. Всех. Штоквич так и не узнал, что в тот момент, когда он отдал первое приказание, как единственно старший в цитадели, подполковник Ковалевский в последний раз чуть сжал пальцы дочери, судорожно вздохнул и затих навсегда. А Тая до рассвета сидела, не шевелясь, чувствуя, как холодеет отец. И уже потом, много дней спустя ее долго и нудно отчитывал Китаевский, которому лишь с большим трудом удалось правильно сложить на груди руки покойного. Офицерское собрание, которое созвал Штоквич, решало чрезвычайно важный вопрос. Капитан Штоквич поставил его со свойственной ему прямотой: — Положение наше крайне опасное, если не безнадежное. Мы обложены со всех сторон, связи наши нарушены, противник жесток и беспощаден, а силы далеко не равны. При создавшейся обстановке я, как комендант цитадели, где размещены остатки наших частей, решительно объявляю себя старшим в должности и требую от всех вас беспрекословного подчинения, невзирая на чины и звания. — Если все решено, то к чему этот совет? — благодушно спросил хан Нахичеванский. — Что до меня, то я не рвусь в главнокомандующие. — Позвольте, позвольте, — полковник Пацевич встал, выпятив грудь. — Я решительно не понимаю происходящего. В присутствии штаб-офицеров вы, господин, проходящий по санитарной части, осмеливаетесь узурпировать… Да, да, именно узурпировать, иначе не могу выразить… — 52 —
|