|
были заняты, и чтобы она не заметила этого. Но улика была налицо - ожерелье нашли у него в кармане там же в ресторане. И второе, он сам не отрицал этого. Так что формально дело было решенное: улика и признание налицо - чего еще? Откровенно говоря, если бы он отрицал, что сделал это - можно было бы допустить, что ему подбросили, когда начался переполох. Такие случаи бывали. Если бы он сказал: "Не брал! Ничего не знаю", - дело бы повисло в воздухе. Может, мне пришлось бы отпустить его. Но он сам признался, что сделал это. "Блефует! " - подумал я. Зачем? Тут свои игры могли быть. Так что как привели мне его для допроса, я так сразу и сказал ему, что не верю, чтобы во время вальса можно было незаметно снять ожерелье. Сказал, чтобы говорил правду: зачем согласился принять на себя чью-то вину? А то, мол, хуже будет. Ну ему, видно, всякие страхи наговорили про ЧК, он побледнел даже, говорит: "Я признался уже. Это я сделал". Я спрашиваю: "Как?" И тут он начинает мне врать (вернее, я думал, что врет), будто может взглядом предметы двигать. Я разозлился даже. Думаю: "Образованный. Надо мной смеется. Издевается надо мной". "Ладно, - говорю. - Докажешь, отпущу. Если врешь, пущу в расход. Вот часовой - свидетель". А часовой тогда не снаружи, не в коридоре, а прямо в кабинете у дверей стоял. Такое правило было. Одним словом, кладу перед собой на стол первое, что под рукой оказалось, - партийный билет. Всегда его с собой носил, понятно. Говорю ему: "Давай, двигай". Он напрягся весь, лицо даже другое стало, постарел вроде. "Ну, - думаю, - Ваньку ломает". Не верю. А потом, гляжу, поехал мой партбилет, прямо к нему поехал. Как за ниточку потянул. Глазам не верю. И часовой тоже глядит и рот открыл даже. Подъехал к краю стола и прямо прыг ему в руки. "Вот, - говорит, - так и с ожерельем было". Я партбилет беру у него, думаю: "Отпускать надо". И тут, как молния, мысль у меня: "Ведь партбилет-то мой в руках арестованного оказался! Ведь если это станет известно..." Тем более, что часовой все видел. Все за секунду решать надо было. Чего же решать, ясно все. Короче, часовому кивнул: мол, в камеру! Как уходил он, чудотворец этот, посмотрел на меня. Думаю, понял все. Как вышли они, я оформил все. И передал на подпись. На другой день, кажется, и расстреляли его. Как раз партия собралась. А я запомнил случай этот. И как это делал он. Кому ни скажу, не верят. А я сам видел. Конечно, революционный террор, а затем репрессии сталинских лет пришлись в первую очередь по людям неординарным, отличавшимся от других. В том числе и — 3 —
|