|
Как это происходило, можно судить по мемуарам военного министра Дмитрия Милютина. Речь здесь, правда, идет о более ранних событиях, 1862 года, когда в очередной раз обострились отношения между Сербией и Турцией, но по той же схеме действовали русские и в канун Восточной войны 1877–1878 годов. Милютин писал: В начале августа получил я от Министерства иностранных дел сообщение, что вследствие просьбы сербского правительства о доставлении ему от 30 до 40 тысяч ружей последовало высочайшее повеление сообразить, каким способом просьба эта могла быть удовлетворена, при условии совершенной тайны… В то время спекуляторы скупали везде старое оружие для отправления в другие части света… Под предлогом подобной продажи в частные руки старого нашего оружия решено было отправить просимые Сербией 40 тысяч ружей. В то время как в православных храмах раздавались воинственные песнопения и возглашались «многолетия архистратигам славянских сил» (русская церковь тогда стала напоминать точно такой же политический клуб, как католический костел в канун польского восстания), когда пресса в унисон требовала от властей самых решительных действий, голос здравомыслящего русского человека услышать было трудно. Но раздавались и такие голоса. Татищев приводит высказывания князя Петра Вяземского о массовом психозе, царившем тогда в России. Слова Вяземского историк справедливо называет «тщетными предостережениями, скоро оказавшимися пророческими». Стоит добавить, что мнение Вяземского особенно ценно, поскольку князя в отсутствии патриотизма обвинить никак нельзя. В 1812 году он добровольцем пошел в ополчение и мужественно дрался на Бородинском поле (под ним убили двух лошадей). Да и позже немало сделал для России на дипломатическом поприще и других высоких государственных постах. Умер Вяземский в год окончания столь несвоевременной и ненужной для России Восточной войны. Вяземский писал: Все, что делается по Восточному вопросу, настоящий и головоломный кошмар… Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он. Правительства не должны увлекаться сентиментальными упоениями… Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны. Видеть Россию… страшно и грустно… Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское своими руками, а не хныкала и не попрошайничала помощи у соседей. Неужели мы своими боками, кровью своей, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы – сербами, а русские – русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди славянолюбие. Единоверчество тут ничего не значит. Французы тоже единоверны с поляками. А что говорили мы, когда французы вступились за мятежных поляков? Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в наше время… А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно… санитарными отправлениями при барабанном бое, шампанском и разных криках, чуть ли не вприсядку, с бубнами и ложками. Все это недостойно величия России… Ужели думают, что Россия окрепнет силою восстановленных славянских племен? Нисколько, и напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги… И когда были нам в пользу славяне? Россия для них – дойная корова и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем доить себя и до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса. — 232 —
|