|
Зал и президиум были совершенно опустошены и измотаны, когда к полуночи на трибуну вышел Вадим Кожинов и заявил, что он, «если говорить об антисемитизме, с презрением отвергает истерику, которая здесь по этому поводу совершилась». Из последних сил от страха и негодования за то, что вроде бы страсти от усталости улеглись, и вдруг опять в доме повешенного заговорили о веревке, Феликс Кузнецов и Евгений Сидоров запричитали, заскулили, заверещали: «Вадим Валерьянович! (Шум.) Во-первых, никто в этом зале истерики по поводу антисемитизма не поднимал! Этого не было!» {Выкрики, аплодисменты.) В. Кожинов: Нет, было! Нет, было! Более того, я склонен думать, что та записка, которая была здесь получена и зачем-то зачитана (шум), написана совершенно в провокационных целях… (Шум, аплодисменты.) Я не верю, я не верю тому, что это написал человек, который хотел выразить свою, так сказать, какую-то антисемитскую позицию… Дальше последовал то ли шекспировский, то ли гоголевский диалог, являющийся невольным образцом драматургического жанра: Ф. Кузнецов: Прошу… В. Кожинов: Он именно хотел возбудить страсти. Ф. Кузнецов: Я прошу вернуться к теме дискуссии. В. Кожинов: Правильно, я о том же. Ф. Кузнецов. И не нужно опускаться, я бы сказал, до мелких неразрешимых страстей… В. Кожинов: Правильно, но я… Ф. Кузнецов: Слава богу, мы ушли от этого и перешли к нормальному профессиональному разговору… В. Кожинов: Совершенно верно, Феликс, но не я же… Ф. Кузнецов: Зачем же возвращаться… В. Кожинов: Не я же эти страсти возбудил… Ф. Кузнецов: Что значит «не я же…» В. Кожинов: Но я действительно свое… Ф. Кузнецов: Я прошу перевести разговор в русло литературы. (Шум, выкрики.) В. Кожинов: Все правильно, я про то и говорю. Ф. Кузнецов: А ты свое… В. Кожинов: А чего «свое»? (Шум, крики.) Ну, знаешь, давно пора все выяснить… Это делает невозможным всякое серьезное обсуждение… Ф. Кузнецов: Вот именно… Даже сейчас, спустя двадцать лет после дискуссии, перечитывать ее стенограмму невозможно без волнения. После двенадцати ночи нервы сдали у опытнейшего аппаратчика Евгения Сидорова. Когда Кожинов сошел с трибуны, Пупсик (как мы звали Сидорова) сорвался на фальцет: — Товарищи, я прошу вести себя корректно, мы договорились об этом! Не разжигайте, пожалуйста, страсти!!! Я к вам обращаюсь… Но страсти уже разжигать было некому. Все валились с ног от усталости. Напоследок я вышел с коротким заключительным словом и сказал, что не принимаю упреки в том, что Багрицкий помер и ничего не может возразить Куняеву, а потому выступление Куняева неэтично. — 13 —
|