|
На том же съезде, после какого-то очередного резкого обсуждения во время перекура я получил от него еще одну многозначительную записку: Станислав! Я очень тебе советую внимательно перечесть все свои выступления последних лет и немного подумать над тем, кто ты есть? Виктор Астафьев. Мои выступления последних лет были о помоечной массовой культуре, о Высоцком, о судьбах крестьянских поэтов, о еврейско-чекистском терроре первых лет революции, о клеветнических выпадах демократической прессы против русских писателей, о диссидентстве и русофобии. Естественно, полагая, что такого рода взгляды близки ему, я в перерыве подошел к Астафьеву и начал разговор о его переписке с Эй— дельмаиом. Он резко оборвал меня: — А сейчас, Cтанислав, я такие письма, может быть, уже не стал бы писать! Я замолчал и отошел от него… Однако сор из избы выносить не хотелось, жалко было прежних своих чувств и слов, и на литературных встречах 91– го и даже 92-го года, когда мы еще собирали сотни и даже тысячи человек в залах Москвы, Ленинграда, Новосибирска, читателям, спрашивавшим о том, что за черная кошка пробежала между Астафьевым и журналом, я отвечал уклончиво, не веря до конца в го, что его в Риме «купили». Вот что писала по этому поводу демократическая газета «Литератор», издававшаяся в Ленинграде, где мы выступили в декабре 1991 года. На вопрос, почему из редколлегии «НС «вышел Астафьев. ответил Станислав Куняев. По его версии, «Виктор Петрович человек очень капризный и гордыни у него не меньше, чем у Льва Николаевича Толстого, который в свое время громил и церковь, и государство и даже заслужил то, что Ленин написал о нем статью как о «зеркале русской революции». Желание Астафьева стать превыше всего, можно назвать синдромом Льва Толстого». «Не надо так пошло!» — выкрикнул кто-то из зала. На что Куняев, не моргнув глазом, тут же признался в любви к писателю Астафьеву, заявив, что лучше него никто не пишет. Мои друзья по-разному разгадывали загадку Астафьева. Что случилось? Почему? Но на такие мои вопросы Василий Белов отворачивался, скрипел зубами, досадливо махал рукой. Валентин Курбатов размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта. Кто-то из друзей бормотал: «Да нет, это все случайное, наносное, он еще опомнится, вернется к нам». И лишь помор Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден: — Я ему, когда еще только прочитал «Царь-рыбу», однажды прямо сказал: «Виктор Петрович, а за что вы так не любите русский народ?» Валентин Распутин, для которого разрыв с Астафьевым был, наверное, куда мучительнее, чем для Личутина, однажды с трудом, как бы нехотя, высказал такую мысль: — 119 —
|