|
Подытожим сказанное и процитированное: в статье Сазонова четко вырисовываются четыре момента, составляющие самобытность Бодлера; все четыре так или иначе связаны с понятием эксцентричности. Во-первых, Бодлер поверхностно эксцентричен в силу своей потребности и привычки удивлять парижан («он исправляет это как должность; и если уж нечем других дивить, то он обреет себе голову и нарочно ходит без шляпы»[600]); во?вторых, Бодлер внутренне эксцентричен в силу своей тяги к странничеству, странностям, иностранности, проявляющейся, в частности, в страсти к переводам; в?третьих, Бодлер эстетически эксцентричен в силу совершенно нового понятия красоты, в котором превалирует наклонность к странности, проявляющаяся, в частности, в новой фигуре женственности, напрямую связанной с ощущением безобразного (Бодлер говорил «с одушевлением о женщинах черных, кофейных, желтых, даже расписанных и о тех, которые носят серьгу в носу»); в?четвертых, Бодлер эксцентричен не только в силу влечения к безобразному – в самом этом влечении сказывается своего рода реализм, или натурализм, поэтического восприятия мира, явственно отличающий Бодлера от поэтов романтической школы. Почти все эти определения находят подтверждение и в переводе Сазонова, и в замечании, которым он его заключает: Утро. Били зарю на дворах казарм; утренний ветер задувал фонари. В этот час рой тревожных снов волнует голову отрока. Лампы, как глаза, налитые кровью, страшно шевелятся и отбиваются на сером воздухе красными пятнами; душа под упрямым гнетом тяжести телесной борется, как день с лампадой. Как лицо, в слезах осушаемое ветром, воздух полон трепетанием всего исчезающего. Там и сям домы начинают дымиться. Бедные работницы с охолодевшими безмолочными грудями раздувают огонь и дуют в кулаки. В этот час, когда голод и нужда чувствительнее, страдания родильниц жесточе. Вдали голос петуха раздирает воздух, как стон, прерванный током крови. Здания тонут в морозном тумане. Умирающие в углах больниц издают последнее дыхание в судорожной икоте. Дрожащая Аврора в зелено-розовой одежде тихо подвигается по опустевшей Сене, и мрачный Париж, протирая глаза, хватается за рабочие орудия – старик трудолюбивый. Все, знающие Париж и вместе с тем любящие истинную поэзию, найдут, без сомнения, в этих строках два редких достоинства: оригинальность городского пейзажа и фотографию парижских сцен[601]. — 205 —
|