|
— Это как шип, вонзившийся мне в ногу. — Ну, а что, если ты, предположим, не победишь его и окажешься не первым, а вторым? Вот уж насыплешь соли на свою рану! Микеланджело рассмеялся: — Поверь, Граначчи, я не буду вторым. Я должен быть первым. К вечеру он уже сидел в приемной у гонфалоньера Содерини, тщательно вымывшийся, постриженный, в чистой голубой рубашке. — Фу, — сказал Содерини, отклоняясь от него в своем кресле как можно дальше. — Чем это цирюльник намазал тебе волосы? Микеланджело покраснел: — Пахучее масло… Содерини послал слугу за полотенцем. Протянув его Микеланджело, он сказал: — Вытри голову хорошенько. Пусть у тебя останется лишь твой запах. Он, по крайней мере, естественный. Микеланджело объяснил Содерини, зачем он явился. Содерини был изумлен: впервые Микеланджело увидел, как он вышел из себя. — Это совсем глупо! — кричал он, вышагивая вокруг своего обширного стола и пронзая глазами Микеланджело. — Сколько раз ты говорил мне, что не любишь фреску и что работа у Гирландайо была тебе в тягость! — Я заблуждался. — Микеланджело опустил голову, в голосе его звучало упрямство. — Право, я могу писать фрески. И лучше, чем Леонардо да Винчи. — Ты уверен? — Готов положить руку на огонь. — Но если ты даже и можешь, то ведь фреска волей-неволей отвлечет тебя на долгие годы от работы по мрамору. Твоя «Богоматерь» для брюггских купцов поистине божественна. Прекрасно и тондо Питти. У тебя настоящий дар Божий. Зачем же пренебрегать этим даром и браться за работу, к которой у тебя нет склонности? — Гонфалоньер, вы так радовались и торжествовали, когда Леонардо согласился расписать половину вашей стены. Вы говорили, что на нее будет смотреть весь мир. А вы знаете, что зрителей соберется вдвое больше, если одну фреску напишет Леонардо, а другую я? Это будет колоссальное palio, великое состязание — оно взволнует множество людей. — И ты надеешься превзойти Леонардо? — Готов положить руку на огонь. Содерини вернулся к своему украшенному золотыми лилиями креслу, устало сел в него и с сомнением покачал головой. — Синьория никогда не пойдет на это. Ведь у тебя уже подписан договор с цехом шерстяников и управой при Соборе на «Двенадцать Апостолов». — Я высеку их. А вторая половина стены должна остаться за мною. Мне не надо на нее, как Леонардо, два года, я распишу ее за год, за девять месяцев, даже за восемь… — Нет, caro. Ты ошибаешься. Я не позволю тебе попасть в передрягу. Я не хочу этого. — 398 —
|