|
Яков Штейнберг (?). Без названия (Детоприемник). До 1928 г. Очень многие магазинные вывески выдаются на улицу под прямым углом. – Утром после Нового года я долго оставался в постели. Райх встал не поздно. Мы проговорили, наверное, больше двух часов. О чем, я уже и не помню. Около полудня мы пошли прогуляться. Поскольку подвальный ресторан, в котором мы обычно едим по выходным, был закрыт, мы пошли в гостиницу «Ливерпуль». В этот день было чрезвычайно холодно, мне было трудно передвигаться. За столом мне досталось хорошее место, справа от меня было окно с видом на заснеженный двор. На этот раз я не отказался выпить за обедом. Мы заказали немного закусить. Жаль только, что нас быстро обслужили, я бы с удовольствием посидел еще в этом облицованном деревом зале, где было не много столов. В ресторане не было женщин. Мне это очень понравилось. Я заметил, как сильная потребность в покое, одолевшая меня с избавлением от мучительной зависимости от Аси, везде находит источники для удовлетворения. Естественно, это прежде всего, как известно, еда и питье. Даже мысль о моей долгой обратной поездке приобрела для меня какие-то приятные черты (пока, как в последние дни, не вмешалось беспокойство по поводу домашних дел), мысль о том, чтобы почитать детектив (я этого почти не делаю, но тешусь мыслью об этом) и ежедневные партии домино, в которых порой разряжается мое напряженное отношение к Асе. Но в этот день мы, насколько я помню, не играли. Я попросил Райха купить мандаринов, которые я собирался потом подарить Асе. Я сделал это не столько потому, что накануне она просила меня принести ей их на следующий день, – я тогда даже отказался выполнить ее просьбу – сколько затем, чтобы получить передышку во время нашего марш-броска по морозу. Но Ася приняла кулек (на котором я написал, не произнося ей этого, «С Новым годом!») очень мрачно (а надпись она не заметила). Вечером дома, писал и разговаривал. Райх начал читать книгу о барокко. 2 января. Я позавтракал очень плотно. Дело в том, что мы не знали, что будет с обедом, и Райх накупил еды. На час был назначен прогон пьесы Иллеша «Покушение» для прессы в Театре революции. Из ложного стремления угодить склонности публики к сенсациям в качестве первого заглавия прибавили «Купите револьвер» и тем самым лишили всякой неожиданности заключительную сцену, в которой белогвардейский террорист, когда коммунисты разоблачают его, пытается по крайней мере сбыть им оружие. В пьесе есть сильная сцена в духе Гран-Гиньоля85, вообще же она полна политико-теоретических амбиций. Дело в том, что ее задача – показать безнадежную ситуацию мелкой буржуазии. Беспринципная, неуверенная и использующая с оглядкой на публику множество мелких эффектов постановка этого не раскрыла. Она даже не использовала те большие козыри, которые ей давала захватывающая ситуация концентрационного лагеря, кафе, казармы в деградировавшей, грязной, тоскливой Австрии 1919 года. Организация сценического пространства была настолько беспомощной, что я ничего подобного, пожалуй, не видел: появления и уходы со сцены не производили никакого впечатления. Было ясно видно, что происходит со сценической концепцией Мейерхольда, когда некомпетентный режиссер пытается ее заимствовать. Зал был полон. Даже и в этом случае можно было видеть некоторые туалеты. Иллеша вызывали. На мне было пальто Райха, потому что он по соображениям престижа хотел выглядеть в театре прилично. В антракте мы познакомились с Городецким86 и его дочерью. После обеда, у Аси, я ввязался в бесконечную политическую дискуссию, в которой и Райх принял некоторое участие. Украинец и соседка Аси представляли одну позицию, она сама и Райх – другую. Речь снова шла об оппозиции в партии. Но в этом споре нельзя было достичь даже взаимопонимания, не говоря уже о согласии; оппоненты никак не могли взять в толк, о какой потере идеологического престижа в связи с выходом оппозиционеров из партии говорят Ася и Райх. О чем, собственно, был весь этот спор, я узнал только тогда, когда курил внизу с Райхом сигарету. Русская беседа пяти участников (поскольку там была еще и подруга Асиной соседки), которую я вынужден был наблюдать со стороны, снова удручила и утомила меня. Я решил, что если это будет продолжаться, то я уйду. Но когда мы снова поднялись, решили играть в домино. Райх и я играли против Аси и украинца. Было воскресенье после Нового года. Дежурила «хорошая» сестра, и поэтому мы оставались там и после ужина, и сыграли несколько ожесточенных партий. Я чувствовал себя в этой ситуации очень хорошо, украинец сказал, что я ему нравлюсь. Когда мы наконец ушли, мы зашли еще в кондитерскую, чтобы выпить по чашке чая. Дома последовал долгий разговор о моем положении свободного литератора, вне партии и должностей. То, что Райх говорил мне, было правильно, я бы сам ответил то же самое любому, кто заявил бы мне то, что сказал я. — 37 —
|