|
— Да какую же глупость, Миша?! Что дурного в том, что я к родителям съездила, продуктов им отвезла? Ведь пухнут от голода, умирают… Неужели ты хочешь, чтобы я осталась сиротой? — Они сами виноваты в том, что голодают. Работать надо больше, революционную сознательность проявлять! Тогда и еда будет, все будет!.. — Сами виноваты?! — Маруся, не выдержав, тоже сорвалась на крик. — Виноваты? Да как твой язык поганый повернулся! Отец виноват, что сутками из депо не вылезает, а по рабочей карточке получает осьмушку хлеба в день?! Мать виновата, что в госпитале днюет и ночует?! Виновата в том, что санитаркам даже рабочей карточки не положено? Виноваты в том, что из дома ушло все мало-мальски ценное только для того, чтобы прокормить семью?.. Михаил молчал. Он отчего-то не задумывался о том, что крестьянские мятежи под Тамбовом, здесь, да что там, почти по всей России поднимают люди, дошедшие до крайней точки, обобранные продразверсткой не просто до нищеты, догола… Он, регулярно получавший письма от близких из Александровского — тихого имения, которое семье удалось сохранить, — ни разу не встречал там жалоб на голод, на безжалостных продотрядовцев. Мать все больше рассказывала об успехах сестер, радовалась его, Михаила, успехам… — Я тебе не верю, ты лжешь, не может быть, чтобы все было настолько плохо. Ведь уже третий год революции идет, на местах столько успехов! — Ты можешь не верить мне, можешь не верить собственным глазам, если вдруг окажешься на Поволжье, в Тамбовской губернии, здесь, в Пензенской… Но все еще страшнее, чем есть. А врать тебе мне незачем — я не сделала ничего дурного. Я просто повела себя как нормальный человек, любящая дочь… У Маруси разом закончились силы, и она тяжко опустилась на изящный венский стульчик. Ивовое плетение жалобно заскрипело. — И ни в какой реввоенсовет я не пойду… У этих неучей помощи просить? Выслуживаться? Доказывать свою пролетарскую сознательность? Мне, дочери путейца? Михаил молчал. Он упорно не хотел слышать того, что Мария ему говорила. Страх за себя и свою карьеру, эгоистичная боязнь замараться о неприглядную действительность — вот что двигало им. И еще слова человека в серой шинели: «У вас есть три дня, чтобы разобраться с женой…» Разобраться? Что он имел в виду? И почему три дня? Михаил перевел взгляд за окно. Никто, кроме него и комиссара, не знал, что через три дня поезд командарма вместе со всеми формированиями будет отправлен на Дон, чтобы выбить атамана Краснова. А лучше — уничтожить его и все его войско. Но комиссар, одобривший этот план, еще не вернулся из Петрограда. А он, Тухачевский, больше никому не доводил его ни в распоряжениях, ни просто в беседе. Да и с кем он может тут беседовать? С солдатней, право от лево не отличающей? Или с этими революционно устремленными недоучками, студентами, сбежавшими «в революцию» из-за лени? — 134 —
|