|
—Я все восклицал: «Какой ужас!» А воображение уже принялось за работу. Я закрылся в одной из ванных комнат, в полном одиночестве, чтобы понять, какие чувства испытываю. Туда пробивался совсем другой, красивый утренний свет, контраст был полнейший. —От концлагерных контрастов, о которых ты говоришь, мороз пробегает по коже. Не могу забыть, как в Аушвице, возле одной из ржавых труб, из которых в те ужасные времена должна была течь вода, вырос крошечный полевой цветок, может быть, благодаря случайно вытекшей капле воды. — Когда я вышел оттуда, был полдень. Мы с женой направились к машине, которую припарковали возле домика смотрителя. Если ты помнишь, на краю Дахау есть три церкви, одна католическая, одна иудейская и одна, кажется, протестантская. Мы зашли в католическую часовню, зажгли свечу и направились к машине, которая стояла очень далеко. Надо было проделать длинный путь, а было очень холодно. Пока я шел, зазвонили колокола, возвещая полдень. —Это были те самые колокола, которые когда-то давали сигнал к сбору заключенных. — Именно. И мое воображение разыгралось. Как писатель, привыкший воспроизводить атмосферу, я представил себе забитые узниками бараки, весь этот позор человечества. Я продолжал быстро идти, чтобы легче было переносить это ужасное впечатление. Вдруг остановился и прочел надпись на крыше домика смотрителя: «Никогда больше». Это меня ненадолго успокоило, я подумал, что такое больше не повторится, ведь не может быть, чтобы человек мог повторить весь этот кошмар. — К сожалению, это не так. — И вдруг я понял: неправда, что это не повторится, потому что на самом деле такие вещи снова происходят прямо сейчас. Я сам, на собственном опыте испытал, каково это, когда другой человек тебя пытает и подвергает всяческим унижениям, а ты не можешь защититься. Я вспомнил о грязной войне, в которой в это время гибли люди в Сальвадоре. Вспомнил о страданиях аргентинских матерей во время событий на площади Мая, вспомнил о военных, сбрасывающих невинных людей с самолетов, обо всех ужасах, творящихся в застенках при диктатуре. — И ты понял, что человек остался таким же безумным и ничтожным. — Вдруг меня охватило отчаяние, ужасное чувство бессилия и полной беспомощности. Я подумал: эти сволочи люди ничему не учатся, мы обречены повторять одни и те же ошибки! Ведь то, что случилось в Германии в сороковых, сейчас происходит на моем континенте. Но одновременно я думал: не может быть, чтобы человек не извлек уроков из своего прошлого. И я начал повторять фразу, сказанную одним писателем: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я спросил себя, где я мог это читать. «Человек не остров». В какой книге я это видел?.. И постепенно на память пришла вся фраза: «Волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа... Смерть каждого человека умаляет и меня». Я думал: «Ну, кто же это написал?» Я помнил весь фрагмент, включая последнюю фразу: «Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе». И тогда, посреди концлагеря, в котором звонили колокола, я пережил огромное потрясение, потому что вдруг понял, как будто на меня снизошло наитие, что эти колокола звонят по мне. — 68 —
|