|
— Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя? — Какой вопрос! Захлопотала — радостная, праздничная, по-новому молодая. Сразу десять лет с плеч. Шепотом матери: — Мама, это ничего, что он приехал? — Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог здоровья, счастья. — Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет. — Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь… * * *Устроили Виталия Петровича в отдельной комнате, бывшей Александра Ивановича, на большой тахте под часами. После ужина легли спать — он у себя, Вера Платоновна — у себя. Легли, помолчали. — Верочка, радость моя, зайди ко мне, — сказал Кораб-лев разнеженным голосом. Босыми ногами по холодному полу побежала на зов. Смеясь от радости, легла на его твердую руку. Дура — чуть было не вышла замуж. Целую ночь тикали часы, отмеривая счастье. Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф. — Понимаешь, Верочка, не мог тебя забыть. Другие забываются, а ты — нет. Тянет к тебе как магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои — веселые, добрые… Лениво, грациозно потянувшись, он поцеловал ей руку. Вера прямо купалась в потоке давно не слышанных слов… По-прежнему не дела любви были ей важны, а слова… Таля прожил не два дня, а целых четыре, послал телеграмму, что задерживается по болезни. Тем временем катался как сыр в масле. Обедал по-царски. Спал до полудня на пышном ложе с кружевными пододеяльниками. Каждое утро находил на ночном столике свежие розы — ради него Вера изменила своему правилу роз не срезать. Стряпала вдохновенно впервые за много лет. Вспомнила самые заветные, «подкожные» секреты старого Никодимыча: паштет из гусиной печенки, суп с сыром, пирожки с шампиньонами… Таля кушал изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил: — Изнемогаю от наслаждения. На пятый день, несмотря на изнеможение, он уехал. Веселый, нежный, чуточку лысый, уклончивый. Насчет будущего разговоров не было. Он стоял на палубе парохода, Вера — на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на темени распадающийся зачес… Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ! Будь она, женская слабость, проклята… Вера поплакала-таки… — Мамочка, ты меня не осуждаешь? — Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать? — Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка. — А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь. Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала. 35— 77 —
|