Эссе

приветливо, но решительно указал нам на дверь, не оказав ни

слова, не терпя ни малейшего перерыва в своей работе.

В конце пути на самом верху необъятного здания, мы

отыскали мансарду, где пахло бумагой и картоном и где вдоль

стен на нас смотрели, выстроившись на много сотен метров,

дверцы шкафов, переплеты книг, связки актов; неимоверный архив,

колоссальная канцелярия. Никто не заметил нас, все вокруг было

поглощено беззвучной деятельностью: казалось, отсюда направляют

или по крайней мере наблюдают и регистрируют бытие всего мира

вкупе со звездным небом. Долго простояли мы в ожидании, вокруг

нас беззвучно мелькали архивные и библиотечные служители с

каталожными карточками и номерками в руках, возникали

приставляемые к верхним полкам лестницы и фигуры на этих

лестницах, плавно и мягко двигались тележки и подъемные

устройства. Наконец Лео начал петь. С волнением слушал я звуки,

некогда родные для меня: это была мелодия одного из хоралов

нашего Братства.

В ответ на песнь все незамедлительно пришло в движение.

Служители куда-то отступили, зала протянулась в синеющие дали,

маленькими и призрачными виднелись среди исполинского архивного

ландшафта на заднем плане фигурки хлопотливых тружеников, между

тем как передний план сделался пространным и пустым, празднична

и обширна была зала, посредине в строгом порядке стояло

множество кресел, и старейшины начали один за другим выходить

то из глубины, то из многочисленных дверей помещения, неспешно

подходили они к креслам, поочередно занимали свои места. Один

ряд кресел заполнялся за другим, ряды постепенно поднимались,

их вершиною был высокий престол, который оставался пуст. Вплоть

до подножия престола были заполнены седалища торжественного

синедриона. Лео посмотрел на меня, призывая взглядом к

терпению, к благоговению и молчанию, и скрылся среди множества,

неприметно исчез, так что я не мог больше его отыскать. Но