Эссе

них в десять раз лучше моей, пронзительнее моей, могли бы дать

самому благорасположенному читателю какое-то представление о

том, что же такое война, если только он сам ее не пережил. А

ведь таких, которые действительно пережили войну, совсем не так

много. Среди тех, кто в ней "принял участие", далеко не каждый

ее пережил. И даже если многие на самом деле ее пережили-- они

уже успели все забыть. Я думаю, что после потребности в

переживании у человека сильнее всего потребность забыть

пережитое.

Он замолчал и посмотрел отрешенным, невидящим взглядом,

его слова подтвердили мои собственные мысли, мой собственный

опыт. Помолчав, я осторожно задал вопрос: -- Как же сумели вы

написать вашу книгу? Он несколько секунд приходил в себя,

возвращаясь из глубины обуревавших его мыслей.

-- Я сумел это лишь потому,--ответил он,--что не смог без

этого обойтись. Я должен был или написать свою книгу, или

отчаяться, у меня не было другого шанса спастись от пустоты, от

хаоса, от самоубийства. Под этим давлением возникла книга, и

она принесла мне желанное спасение одним тем, что была

написана, безразлично, удалась она или нет. Это во-первых, и

это главное. А во-вторых: пока я ее писал, я не смел ни на миг

представить себе другого читателя, кроме как себя самого, или в

лучшем случае нескольких фронтовых товарищей, причем я никогда

не думал о выживших, а только о тех, которые не вернулись с

войны. Пока я писал, я находился в горячке, в каком-то безумии,

меня обступало трое или четверо мертвецов, их изувеченные

тела--вот как родилась моя книга.

И вдруг он сказал--это был конец нашей первой беседы:

-- Извините, я не могу больше говорить, про это. Нет-нет,

ни слова, ни единого слова. Не могу, не хочу. До свиданья!

Он выставил меня за дверь.

Во время второй встречи он был снова спокоен и холоден,

снова улыбался легкой иронической улыбкой и все же, по всей