Эссе

ними.

Я глубоко вздохнул, и все ряды досточтимого собрания

облетела легкая, тихая улыбка. То, что самые тяжкие мои грехи,

даже безумное предположение, что Братства более не существует и

один я сохраняю верность, были, по суждению первоверховного,

всего лишь "глупостями", ребяческим вздором, снимало с моей

души несказанное бремя и одновременно очень строго указывало

мне мое место.

-- Однако,-- продолжал Лео, и тут его мягкий голос стал

печальнее и серьезнее,--однако обвиняемый изобличен и в иных,

куда более серьезных прегрешениях, н хуже всего то, что в них

он не обвиняет себя, более того, по всей видимости, даже не

думает о них. Да, он глубоко раскаивается в том, что

несправедливо мыслил о Братстве, он не может себе простить, что

не увидел в слуге Лео первоверховного владыку Льва, он даже

недалек от того, чтобы усмотреть, сколь велика его собственная

неверность Братству. Но если эти мысленные грехи, эти

ребячества он принимал чересчур всерьез и только сейчас с

великим облегчением убедился, что с вопросом о них может быть

покончено улыбкой, он упорно забывает о действительных своих

винах, число коим легион и каждая из которых по отдельности

настолько тяжела, что заслуживает строгой кары.

Сердце в моей груди испуганно затрепетало. Лео заговорил,

обращаясь ко мне:

-- Обвиняемый Г., в свое время вам еще будут указаны ваши

проступки, а равно и способ избегать их впредь. Единственно для

того, чтобы стало понятно, как мало уяснили вы себе свое

положение, я спрошу вас: помните ли вы, как вы шли по городу со

слугою по имени Лео, отряженным к вам в качестве вестника,

чтобы проводить вас в Высочайшее Присутствие? Отлично, вы

помните это. А помните ли вы, как мы проходили мимо ратуши,

мимо церкви святого Павла, мимо собора и этот слуга Лео зашел в

собор, чтобы преклонить колена и вознести свое сердце; вы же не