|
Но, может быть, Половцев клевещет? Вот аутентичный текст интервью, которое Великий князь Кирилл дал газете «Биржевые ведомости»: «…даже я, как великий князь, разве я не испытывал гнет старого режима?.. Развел скрыл перед народом свои глубокие верования, разве я пошел против народа? Вместе с любимым мною Гвардейским экипажем я пошел в Государственную Думу, этот храм народный… смею думать, что с падением старого режима удастся, наконец, вздохнуть свободно в свободной России и мне. Впереди я вижу лишь сияющие звезды народного счастья». («Биржевые ведомости», 1917 год, № 16127 (вечерний выпуск), 9–22 марта, стр. 1). А вот еще одно интервью (интервью, а не воспоминания, которые могут быть позднейшими измышлениями), данное Кириллом «Петроградской газете» по весьма немаловажному поводу. А именно — по поводу ареста царской семьи: «Исключительные обстоятельства требуют исключительных мероприятий. Вот почему лишение свободы Николая и его супруги оправдываются событиями…» («Петроградская газета», 1917 год, № 58, 9 марта). Тема добровольного или недобровольного отречения от власти императора Николая II весьма болезненна для сознания части наших сограждан. Прежде всего, потому что если критерием падения является неверность престолу в 1917 году (это не мой критерий, но я согласен его применить), то никто не пал в большей степени, чем семейство, которое теперь кое-кто хочет возводить на престол. И это очевидно. Оттого никакое достойное обсуждение данной темы вообще невозможно в нынешних монархических кругах. Там все покоится на лжи. На скелете в шкафу. Не надо никаких усилий, чтобы выволакивать скелет из шкафа. Его просто невозможно там сохранить. Он выпадает при первом прикосновении к этому самому шкафу. И тогда его назад запихивают — и лгут, лгут, лгут. Чего-то там причитая про чужой «цинизм». И вот мы узнаем, что царь не отрекался, что документы поддельны, что мы в плену лживой версии Александра Блока. А может, это действительно так? Давайте вместе порассуждаем. И даже примем версию, согласно которой текст отречения, устроивший всех, включая монаршие дворы того времени, сомнителен. Почему об этом не говорили большевики, понятно. А белые? А эти самые европейские монархии, столь чувствительные к процедурам? Но главное — почему царь, пребывая под не слишком строгим надзором при Временном правительстве, да и впоследствии, не передал своим сторонникам документ, призывающий Россию не верить в его отречение и бороться за сохранение монархии? И как нам относиться к дневникам Николая II? Будто бы нет записи в дневнике от 2 марта (здесь и далее — по старому стилю): «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство без Думы будет бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев — всем Главнокомандующим фронтов. К двум с половиной часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект Манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман». — 87 —
|