Человек знает, что он смертен. И противопоставляет этому знанию Творчество. Не Любовь все-таки, а именно Творчество. Видимо, это и впрямь так. Но, как минимум, это так для Маркса и его последователей. Для них Творчество способно преодолеть все на свете. В том числе неизбежность человеческой смерти, неизбежность коллапса Вселенной, неизбежность тепловой смерти этой самой Вселенной и так далее. Человек потому и велик, что в нем горит Огонь Творчества. В нем и только в нем. Так это сформулировано Марксом. Конечно, не только им одним. Но Марксом это сформулировано с беспрецедентной категоричностью и страстностью. Высшее благо — Творчество. Наделен этим высшим благом — человек. И только человек. А потому он вознесен надо всем остальным. Таков гуманизм Маркса. Как может такой гуманизм, будучи мистериальным, мессианским и пророческим, не иметь метафизики? Как может эта метафизика не быть заряженной особыми страстями по Творчеству? Если есть те, для кого Творчество — это высшее благо, то есть и те, для кого Творчество — это зло. Враги неизбежно должны быть не только у развития, но и у Творчества. Тем более, что слишком они близки друг к другу — Творчество и Развитие. Посягнувшие на развитие и назвавшие его грехом (Андрей Лоргус) обязательно посягнут на творчество. Ибо где развитие, там творчество как его источник. И, наоборот, где творчество — там развитие. Посягательство может и должно носить двоякий характер. Наивным и непродвинутым адептам будет сказано, что человек узурпировал нечто, являющееся исключительной прерогативой Высшего Начала. И потому человеческое творчество греховно (в пределе — порождено не сотворением человека по образу и подобию Божьему, а первородным грехом). Я не говорю, что А.Лоргус и его единомышленники уже сказали нечто подобное. Но связь развития и творчества выведет на это с логической неумолимостью. Продвинутым же адептам будет сказано, что творчество является уделом жалкого и мерзкого Демиурга (он же иудейский Бог-Творец). Поскольку советизация и большевизация восхваляла творчество, то десоветизация и дебольшевизация должна его низвергнуть с ложного пьедестала. А как иначе? Но если человеческая сущность — в творчестве (а это так), то низвержение творчества с пьедестала — это отчуждение человека от его сущности. То есть наивысшее отчуждение. Вне рассмотрения подобного отчуждения (оно же — дегуманизация) нет политической теории развития. Вот почему я считаю важным рассмотреть ту «двухполюсность», которую только что описал (творчество и знание о смертности, Творчество и Танатос), еще и с политической точки зрения. Указав на следующие, в каком-то смысле уже именно политические, конечно же, обстоятельства. — 390 —
|