|
Когда после этого мачеха с падчерицею выбежали из дому, моя мать, обнимая Марью Федоровну, сказала ей: -- Видно, ему ничем нельзя угодить!.. Господи, какой тяжелый характер у папеньки! -- Как тебе не стыдно, Шурочка! -- возразила с упреком мачеха. -- Вместо того чтобы пожалеть отца, ты его же осуждаешь. Подумай, как ему должно быть тяжело жить с таким характером, видя, как от него бегут самые близкие, и не уметь совладать с собою!.. Ведь это мука мученическая!.. Такая доброта и кротость так поразили мою мать, что она бросилась обнимать свою мачеху, называя ее "святой" и "ангелом доброты". -- Шурочка, дорогая, милая... никогда не называй меня так!.. -- заливаясь слезами, говорила Марья Федоровна.-- Твои слова -- острый нож в сердце. Ты превозносишь мою доброту, а на душе моей великий грех, и никогда мне не замолить его!.. Ведь я дала обет перед святым алтарем делить с мужем горе и радость, нести ему любовь, совет и ласку!.. А что я делаю? Чуть его завижу -- бегу, чтобы только не попадаться, ему на глаза, чтобы было себе полегче, поспокойнее... Если бы я выждала минуту-другую, когда он подобрее, да попыталась бы представить ему, как необходимо для него иной раз подойти к тебе с лаской, хотя изредка дать тебе возможность поболтать с ним о пустячках девичьих, ведь ты бы ему всю душу отдала. Конечно, человек он суровый, сразу бы это не удалось, иной раз мне, быть может, и сильно бы досталось... Так ведь если бы я была такою хорошею, какою ты меня представляешь, разве бы думала я только о себе? Неужели ты не понимаешь, что это тяжкое прегрешение? -- За меня-то, мамочка, вы, пожалуйста, не обвиняйте себя!.. Когда мы возвращались с папенькой из института, я то и дело заговаривала с ним... мне даже трудно было молчать, но он каждый раз так резко обрывал меня, что мне -волей-неволей пришлось совсем замолчать... -- Я не обвиняю тебя, что ты не сумела к нему подойти: ты -- дитя, характеров людей не знаешь, жизни еще. не могла обдумать... А я и его побольше тебя знаю, и жизнь лучше понимаю... Я должна была, я обязана была сблизить тебя с отцом и самой стоять поближе к сердцу мужа, переломить себя... Так не расхваливай меня, не превозноси: я этого не заслуживаю. Отношения между мужем и женою вконец испортились, когда в деревню приехали сыновья Степана Михайловича, молодые офицеры. Но в первое время их приезда все шло довольно гладко. Степану Михайловичу не приходилось давать наставлений своим сыновьям, как обращаться с мачехою,-- они были вполне вышколены: почтительно расшаркивались перед нею, подходили к ее ручке, называли ее chere maman {дорогой маменькой (франц.).}, умели вести беседу с отцом без излишней живости,-- одним словом, в точности исполняли все требования светской вежливости и сыновнего почтения по этикету того времени. Однако после нескольких дней своего приезда, увлеченные привлекательностью и добротою мачехи, молодые люди стали все чаще искать ее общества. Этому сближению помогало и то, что усадьба Бухоново лежала в стороне от большой дороги и еще далее от какого бы то ни было, хотя бы даже маленького, уездного городишки; соседей было мало, да и те летом редко заглядывали в поместье деда. И вот оба брата, Иван и Николай, их сестра Саша (моя мать) и их мачеха без предварительного соглашения между собою стали вместе собираться каждый раз, когда хозяин дома уезжал по делам. Тогда они весело проводили время вчетвером и точно так же прерывали оживленный разговор на полуфразе и разбегались по разным комнатам, когда раздавались шаги деда или еще издали звенел колокольчик, напоминавший о его возвращении. — 12 —
|