|
С этим он вышел из кабинета, а Левицкий долго сидел в прежней позе, не в силах сдвинуться с места: слишком уж оскорбителен был и тон Шелехеса, и его слова, а сам он, тайный советник и кавалер, беспомощен и открыт для удара в любое время – отныне и навсегда. Пожамчи и Шелехес встретили контролеров у входа; здороваясь, крепко пожали им руки. Пропуская Козловскую вперед, Шелехес заметил: – Нас, кажется, знакомил мой покойный брат… Мария Игнатьевна достала из маленькой потертой сумочки пенсне, внимательно посмотрела на Шелехеса и ответила: – А я что-то не помню. Представьтесь, пожалуйста… – Яков Шелехес… Мой брат, Исай, умер в девятнадцатом году, в бытность секретарем Курского губкома, от голодного туберкулеза… А я бриллианты сортировал… Он распахнул дверь в хранилище драгоценных камней. Козловская задержалась на пороге: – Простите… Исая я знала, это был великолепный товарищ… У меня слаба память на лица… Шелехес начал рассыпать перед Козловской камни, они высверкивали – глубинно и таинственно – при неярком свете электрических ламп, и Шелехес – помимо своей воли – понизил голос: – Вот это романовские изумруды, они с редкостной синевой, а потому их реальная стоимость практически не может быть определена. Камни, по-моему, привезены в семнадцатом веке и не иначе как из Индии. – Здесь очень душно, вы не находите? – спросила Козловская, и Шелехес от ее спокойного голоса, от того, что она так рассеянно смотрела на камни, растерялся: – Где душно? – Здесь, – ответила Козловская. – И ужасно пахнет нафталином. – Это от коробочек, мы сафьян пересыпаем нафталином, чтобы сохранить все в целости. Раньше коробочки делались на заказ в Бельгии, подбирались соответствующие оттенки сафьяна – особого, ворсистого, не ранящего камни… – Вы поэт своего дела, – улыбнулась Козловская, – будете моим добрым гидом. – С удовольствием. Хотите посмотреть золото? – Меня, право, не очень все это интересует… А Пожамчи в это время водил по золотому отделу Газаряна и Потапова, рассыпая перед ними монеты, портсигары, кольца, брелоки, часы. Сам Пожамчи золота не любил, считал его тяжелым и неинтересным, откровенно купеческим, без той внутренней тайны, которая была сокрыта в каждом камне. Так же, как Шелехес, он жадно вглядывался в лица контролеров, рассыпая перед ними диковинные богатства. – Чье это раньше было? – спросил Потапов, видимо из матросов, шагавший вразвалку, чуть косолапо. – Буржуев, – ответил Газарян, – чье же еще, по-твоему? — 62 —
|