|
В противоположность теории общественного договора и учению о правах человека М. признавал истинной основой общежития органическую связь единиц и частных групп с государственным целым, от них независимым и представляемым абсолютной властью одного лица, получающего свое верховное значение не от народа, а свыше, по божественному праву. Соответственно этому, отношение поданных к государству определяется не правом, а нравственной обязанностью, основанной на религиозном подчинении. Власть, в отличие от простого насилия, есть сила священная, а священным может быть только то, что идет свыше и опирается на безусловное религиозное признание; поэтому настоящим полновластным государством может быть только абсолютная монархия. Характер абсолютной монархии необходимо принадлежит и главной верховной власти во всем христианском мире — власти церковной, сосредоточенной в папе. Попытки ограничения этой власти (галликанство) возбуждали в М. еще большую ненависть и презрение, чем протестантство и атеизм. Учение о непогрешительном догматическом авторитете папы (infallibilitas ex cathedra), определенное впоследствии на Ватиканском соборе, стояло для М. вне вопроса; все общие церковно-исторические и морально-философские аргументы в пользу этого учения уже содержатся в сочинении «Du Раре», но при этом основания чисто религиозные отступают на второй план перед соображениями смешанного церковно-политического характера: отличительные черты первосвятительской непогрешимости стираются перед непогрешительностью всякой власти как таковой. Ультрамонтанство М. не мешало ему, впрочем, пользоваться собственным суждением при решении основных религиозных вопросов. Бедствия французской революции и наполеоновских войн вызвали в нем (как некогда в блаженном Августине — нашествие варваров на Римскую империю) мысль о том, как объяснить видимую несправедливость в мирских делах и как совместить зло нашей жизни с всеблагостью всемогущего Творца. Из анализа различных видов и случаев зла М. выводит такое решение, что всякое зло есть или естественное последствие и необходимое наказание за собственные грехи того, кто претерпевает зло, — и поскольку это наказание способствует его исправлению и очищению, оно проявляет не только справедливость, но и благость мирозиждительного порядка; или же — и здесь М. обнаруживает большую оригинальность мысли — органическая солидарность всех существ позволяет страданию одних служить заместительной жертвой, искупающей грехи других. Отсюда М. выводит оправдание самых грубых и отживших форм человеческой юстиции. Забывая, что христианское понятие жертвы и искупления хотя и связано исторически с известными дохристианскими учреждениями, но именно в силу этой связи упраздняет их, М. постоянно смешивает христианский смысл искупления с языческим и доходит до защиты инквизиции и смертной казни и до своего пресловутого риторического апофеоза палача, который доставил репутацию кровожадности писателю, бывшему в частной жизни великодушным, мягким и добрым. Признавая Откровение сверхрациональным в том смысле, что отвлеченный рассудок отдельного человека не мог бы собственными силами дойти до Откровения истин, М. не считал, однако, этих истин безусловно сверхъестественными, т. е. не имеющими никакой основы или опоры в самой природе человека. Эта природа, хотя и искаженная грехом, по существу своему соответствует божественному Откровению как своей первоначальной истине и еще до пришествия Христа сохраняла ясные остатки и следы этого Откровения в языке, в религиозных представлениях, в культе, в учреждениях семейного, общественного и государственного быта. Эти мысли в своем общем выражении не были чужды католическому богословию; но М. своим воодушевленным и остроумным, а иногда и глубокомысленным изложением дал им большую определенность и значительность. Проповедуя объективный собирательный разум человечества как высшую инстанцию над отвлеченным индивидуальным рассудком, М. примыкает к незнакомым ему немецким философам-идеалистам и частью предваряет их. Как и они, он не допускает принципиального и окончательного противоположения и разрыва между верой и знанием; он предсказывает в будущем новый великий синтез религии, философии и положительной науки в одной всеобъемлющей системе. Непременное условие такого синтеза сохранение правильного порядка между тремя областями единой истины. Этим объясняется ожесточенная вражда М. против Бэкона, которого он обвинял в разрушении порядка постановкой на первый план естественных наук, которым по праву принадлежит лишь последнее место. Критика философии Бэкона, несмотря на сухость предмета, — одно из самых страстных произведений М. Успех философии Бэкона и ее всестороннее влияние есть, по мнению М. настоящая причина всех аномалий в новой европейской истории. — 92 —
|