|
В условиях, когда по стране все шире распространяются слухи, что Годунов – узурпатор, а Дмитрий и есть подлинный царевич, методы умиротворения выбраны были далеко не самые лучшие… Естественно, это привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось все тревожнее. Патриарх Иов, глава русской церкви, выпустил грамоту, где объявлял все происходящее кознями «Жигимонта Литовскаго», который намерен «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинские, и лютерские, и жидовские». Совершенно ясно, что сия грамота готовилась в величайшей спешке и писавшие ее ничуть не заботились хотя бы о видимости правдоподобия – в самом деле, трудно представить себе короля‑католика, который намерен строить «лютеранские и жидовские» храмы. Неизвестно, подметили ли русские люди эту логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого заметного влияния на умы уже не оказала – власть вступала в ту печальную фазу, когда ей не верили ни на копейку, даже если утверждать громогласно, что солнце восходит на востоке… Срочно провозгласили, что самозванец‑де «есть беглый чернец Гришка Отрепьев», и патриарх предал его анафеме. Вот тут наши предки продемонстрировали неплохое логическое мышление: по словам современника, москвичи промеж собой говорили примерно следующее: «Прокляли какого‑то Отрепьева – и бес с ним, а царевич‑то настоящий, какое его касание до Отрепьева?!» Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали на Москве – и знали, что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех… (Позднее мы еще подробно рассмотрим версию, ошибочно отождествляющую самозванца и Отрепьева.) В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая за помощь, оказанную Дмитрию, и требуя решительных мер. Подробности переговоров неизвестны, однако знатный литовский магнат Лев Сапега дал резонный, в общем, ответ: «Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать и казнить, нежели в наших владениях». В железной логике отказать нельзя – самозванец прочно сидел в Путивле, откуда его извлечь было крайне затруднительно кому бы то ни было… Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд совершенно нелепых шагов… Сначала велел тайно доставить во дворец давным‑давно постриженную в монахини вдову Грозного и мать Димитрия, Марфу Нагую и потребовал недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы «Бориске», с самым простодушным видом заявив: «Не знаю». По свидетельствам очевидцев, Мария Годунова пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу и попыталась выжечь глаза старухе, вопя: «Ах ты блядь! Как смеешь говорить, что не знаешь, когда тебе‑то доподлинно известно?!» (царица была дочерью Малюты Скуратова, отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно, втайне наслаждавшаяся происходящим, прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать, говорил ей кто‑то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, все уже умерли… Поняв, что толку не добиться, Борис отступился. — 239 —
|