Он спросил, удавалось ли мне писать что-нибудь. — Пытаюсь иногда, — ответил я. — Только все получается плоско и нереально. Мне не хочется обманывать себя, Стайн. Я был хорошим студентом и, возможно, поднялся бы на уровень аспиранта. Но не выше. — Вот об этом и говорил Лоуренс! И посмотри, что сделал наш парень из Оксфорда! Он имел в виду Томаса Эдуарда Лоуренса. Лоуренса Аравийского. Стайн рассказал, что когда он приехал в Египет, то сразу попросился в пустынную группу дальнего действия. Он мог быть ужасно настойчивым. Я поведал Стайну о своих прошениях в САС, которые так и остались не принятыми. — А тебе они почему отказали? — Дивизия не одобрила мой переход в другое подразделение. Они сказали, что не могут разбрасываться офицерами артиллерии. Придурки! Я неплохо бы выглядел среди пророков и скорпионов. Стайн засмеялся. — Чэп, я должен рассказать тебе об одной тайне, которую не посмел бы открыть ни одному другому человеку. Моя жизнь на излете. Он встряхнул головой. — Я знаю, нехорошо говорить старому другу, что готовишься отдать концы — тем более англичанину, чья судьба подвешена на нитке. Но, ей-богу, жизнь от этого становится еще краше, не так ли? Он спросил, имел ли я когда-нибудь предчувствие собственной смерти. Я ответил шуткой — сказал, что в последнее время слишком устаю раздавать пинки под зад и просто не успеваю отслеживать подобные мысли. — Ты не мог бы сохранить это у себя, дружище? Он сунул сложенный конверт в мой нагрудный карман. — Что там? — Завещание, которое делает тебя распорядителем моего состояния. — Не шути так, Стайн. Его лицо было серьезным. Он спросил, помню ли я нашу беседу о двадцатом веке и о его безмерном презрении к этому времени. — Все осталось в прошлом, Чэп. Сейчас мы живем перед взором Христа. Он засмеялся и указал на пустыню вокруг нашего лагеря. — Мы племя. Мы стали ветхозаветным народом. И немцы тоже, бедные ублюдки. Он поднял фляжку. — Знаешь, я привык чувствовать себя оторванным от своей общины, как мой отец назвал бы наше офицерское сословие, — продолжил Стайн. — Мы отличаемся в званиях, но не более того. Однако здесь я научился любить их. Даже старших офицеров! Адские колокола! Я готов любить и фрицев, этих проклятых свиней. Он продолжал говорить, как будто всматриваясь в будущее — с чертовски серьезным лицом. Жизнь и смерть. Разве не забавное противоречие? Сами боги смеялись над нами, заметил он. — Но не мрачно, а с долей дружеской шутки. — 46 —
|