Избранные произведения

Искать указаний - как надо говорить - в руководствах по части красноречия, по большей части, совершенно бесполезно. У нас исследования о существе и приемах красноречия сводились, за исключением замечательного для своего времени труда Ломоносова "Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия.-1744 и 1748 гг.", до конца шестидесятых годов к повторению теоретических положений и примеров, почерпаемых преимущественно у Квинтилиана и Цицерона, причем почему-то забывалось превосходное "Рассуждение об ораторе" Тацита. Попыток к самостоятельной разработке вопроса о красноречии вследствие отсутствия нового, практического материала мы в литературе не встречаем. "Златослов, или Открытие риторской науки" 1798 года и "Детская риторика, или Благоразумный Вития" 1787 года не могут идти в сравнение с трудом Ломоносова, а "Риторика в пользу молодых девиц, которая равным образом может служить и для мужчин, любящих словесные науки", изданная в 1797 году Григорием Глинкою, есть, в сущности, перевод сочинения Гальяра, лишь снабженный довольно ядовитыми замечаниями переводчика. Хотя Академия наук в самом начале девятнадцатого столетия "старалась сочинить логику, риторику и пиитику", "яко главные основания словесных наук", но это старание разрешилось одними благими намерениями. Лишь в 1815 году впервые на русском языке появилась составленная Феофилактом Малиновским книга, посвященная "Основаниям красноречия". В следующем году тот же автор издал "Правила красноречия, в систематический порядок науки приведенные и Сократовым способом расположенные". Для знакомства с этим первым опытом теории красноречия достаточно привести следующий ответ автора на вопрос о том, какое качество должна иметь речь, удовлетворяющая потребности сердца. Вот он: "Сердце желает с готовою истиною войти в храм своего собственного удовольствия, почувствовав к ней какую-либо страсть, ибо единственная его потребность чувствовать, без сего оно терзается скукою".

Из сего следует, что прекрасная речь имеет связь с нашим сердцем; дело оратора - открыть путь, которым описываемый предмет входит во внутренность оного. Тогда он, говоря с ним и приводя его в движение, побеждает самовластие и преклоняет волю его без сопротивления на свою сторону". Или вот как определяется смешное как составная часть некоторых видов ораторской речи: "Как скоро душа наша чувствует ничтожное насилие естественного или разумного, состоящее в действиях, не сходных с законами природы или хорошего произвола, то она, будучи уверена внутренно в непременности и в непоколебимости их, предчувствуя, что зла для нее от того не воспоследует, издевается над слабым усилием, ничтожность коего наполняет его веселостью и растворяет дух радостью, который ведет за собою физическое потрясение почти целого тела". В том же году в Москве, в типографии Селивановского напечатана книга неизвестного автора "Оратор, или о Трех главных совершенствах красноречия - ясности, важности и приятности", вся построенная на примерах из Цицерона. В ней заслуживает, однако, внимания указание на "выбор литер и слогов" для придания речи "важности", причем рассуждение о том, что литера R приличествует материи печальной и страшной (terror, horror, horrendum)13"Наводящее страх, ужас (лат.).", удивительным образом совпадает с объяснениями Эдгарда По к его знаменитому стихотворению "Ворон". Дальнейший шаг был сделан Мерзляковым в его рассуждении 1824 года "Об истинных качествах поэта и оратора" и в речи профессора Петра Победоносцева "О существенных обязанностях Витии и о способах к приобретению успеха в красноречии", произнесенной на годовом акте Московского университета 3 июля 1831 г. Наконец, в 1844 г. вышли "Правила высшего красноречия" Сперанского, представляющие систематический обзор теоретических правил о красноречии вообще, изложенных прекрасным языком, но совершенно лишенных практической поучительности за отсутствием примеров. Из всех этих сочинений, не считая даже неудобочитаемых упражнений в элоквенции Малиновского, ничего или, во всяком случае, очень мало может извлечь судебный оратор. Правила, оставленные Квинтилианом и Цицероном и выводимые исключительно из их речей, в значительной мере неприемлемы для современного оратора. Древний грек и древний римлянин выросли в общественных условиях, весьма отличных от тех, в которых развиваются современный европейский судебный оратор и его слушатели. И сами они, и слушатели принадлежали к другому этнографическому типу. Многое из того, что у этих ораторов выходило вполне естественным, показалось бы в настоящее время неискренной декламацией. Притом, как судебный оратор Демосфен гораздо ниже Цицерона и, в сущности, в своих речах судебного характера едва ли стоит выше обыкновенного логогрифа. Он велик в защите погибавшего государственного строя против внешнего врага и внутреннего разложения. Речи его проникнуты альтруизмом, и слово его постоянно поднимается в область общих начал. Целям судебного красноречия гораздо более удовлетворяют речи Цицерона. Он ближе к делу, глубже в анализе мелочных фактов. Он более на земле, на практической почве, и в нем сильнее сказывается тот "esprit de combativite"14"Боевой задор, готовность к бою (фр.).", который составляет необходимую принадлежность судебного оратора, стремящегося к успеху. Одним словом, в его ораторских приемах всегда слышится прежде всего обвинитель или защитник. Чудесный стилист и диалектик, он одинаково искусно впадает в пафос, или предается иронии, или, наконец, ошеломляет противника яростными эпитетами. Достаточно вспомнить делаемые им, сыплющиеся как из рога изобилия различные характеристики в речах против Катилины: отравитель, разбойник, отцеубийца, фальсификатор, друг каждой проститутки, соблазнитель и убийца. Несомненно, однако, что большая часть этих приемов неприменима в современном суде.