Анархисты

Когда же преступление совершено без политической подкладки неуравновешенною натурою, получившей скудное образование, под влиянием случайности или из чувства возмущения против собственной нищеты и нищеты других, то в подобных случаях смертная казнь является совершенно излишней, так как такие преступники не опасны. Заметьте, что все они молоды: Лангсу 20 лет, Швабе - 23, Казерио - 21, и т. д.: это как раз самый спелый возраст и самый склонный к крайнему фанатизму; позже чувства становятся менее страстными; говорят же ведь, что в России ке - революционеры в 20 лет и умеренные в 40.
Сверх того, ведь смерть приверженца какой-нибудь идеи не убивает самой идеи; часто даже наоборот, она выигрывает от окружающего ее ореола мученичества, тогда как бесплодная идя все равно погибла бы сама собой. Дай невозможно в течение жизни одного поколения с уверенностью судить о ложности или првдивости какой-нибудь мысли; точно так же как нельзя дать правильный отзыв о жизни какого-нибудь отдельного лица до его слерти. Тем более нелепо носителей этой идеи приговаривать к смерти только за то, что они ее носители.
Смерть приверженцев учения может вызвать только реакцию, в смысле повторения того же преступления, потому что фанатиков не успокаивает, а раздражает смерть их единомышленников еще не успел умереть Равашоль, как уже был создан его культ и вместо Марсельезы стали петь гимн Равашоля. Дюбуа указывает, что анархистское движение достигало наибольших размеров там, где были процессы и преследования анархистов, служившие прекрасной пропагандой учения. Например, в Руане, Вене, Грене, Сент-Этьене, Ниме, Бурге. В Фурмис анархизм появился после кровавой расправы со стачечниками. Барселона и Париж могут служить для нас примером, как приговоры анархистам, бросавшим бомбы в театрах, вызывали тотчас же подобные или еще худшие преступления. Все еще помнят печальную судьбу Карно, одного из самых честных и популярных государственных людей. Но если до того факта мы не могли упрекнуть Францию в снисходительном отношении к анархистам, то с этого момента вместе с возрастающими репрессиями увеличивается и количество преступлений. В это самое время Швейцария и Англия ничем не выделяют анархистов из среды преступников, и мы видим, что в этих государствах анархистское движение совершенно парализовано. Прекрасное доказательство всей бесполезности исключительных законов мы имеем в России, где страшнейшие репрессии (медленная смерть в рудниках и россыпях Сибири) вызывают лишь новые, более отчаянные попытки.
«Для разжигания революционных стремлений нет лучшего средства, как эти легенды о мучениях, - пишет один из лучших наших мыслителей, Ферреро. - Они возбуждают фантазию мечтателей и фанатиков, которыми богато современное общество и которые всегда составляют существенный элемент в революционных движениях. Во всяком обществе существует элемент, который испытывает потребность в преклонении перед жертвой, в восхищении ею и даже иногда в принесении себя в жертву. Им доставляет удовольствие чувствовать, что их преследуют, думать, что они - жертвы насилия и человеческой злобы; и они выбирают ту партию, в которой опасность наиболее велика, совсем как те альпинисты, которые выбирают для восхождений места с самыми глубокими пропастями и с самыми неприступными скалами. Для таких людей преследования, которые ведутся против анархизма, гораздо существеннее, чем сама идея. Нет ничего опаснее возбуждения фантазии этих людей смертью преступника. Осужденный Вальян становится мучеником; его могила становится целью бесконечных паломничеств; пролитая кровь, всегда дающая почву для создания легенд, питает начавшуюся легенду, и она растет и приносит плоды.
...Надеялись, что убив семь голов, убьют и гидру - анархизм. Однако на деле получалось как раз обратное: анархия не только не кончила своего существования под ударами закона и позора, но почерпнула в них еще новую силу и значительно улучшила тип своих героев. Это как бы очищение анархии есть один из наиболее неожиданных, но и наиболее опасных фактов последнего времени. Первым героем анархистов в последние годы был Равашоль, тип жестокого прирожденного преступника, кровожадный убийца ради грабежа, человек-зверь, скрывавший под видом политики свои свирепые наклонности. Рядом с ним стоит Вальян, хотя и не беспорочный, но сначала значительно лучше Равашоля, занимавшийся воровством и мошенничеством, но не убийством. За ним следует Генри, странный и неуравновешенный юноша, безупречного поведения, успевший расположить в свою пользу самых злых своих врагов своей искренностью и глубокой убежденностью. Последним был Казерио, без всякого сомнения честный (фанатик, не совершивший ни разу ни одного обыкновенного преступления и неспособный на преступление, который, конечно, не сделал бы того, что он сделал, если бы не ослепление политической страстью. После года и месяца энергичных репрессий Франция, так же как и другие государства, очутилась перед удивительным и действительно утешительным результатом: в то время как раньше в ряды анархистов шли кандидаты на галеры, теперь эта партия рекрутирует в свои кадры честных людей; фанатизм и крайний дух жертвы делает их способными идти даже на смерть, придает им решимость, которой характеризуются все мученики религиозных движений.
Но это еще не все: анархизм не только очистился, он стал еще отважнее. Законодатели хотели запугать анархистов последним средством, которое стало, кажется, талисманом общества, - топором палача. Но им приходится с ужасом констатировать, что анархисты все смелее и более открыто наступают на общество уже с тыла, не прячась больше и не обращая внимания на разность сил. От Равашоля, который кладет свои две бомбы тайком и тотчас же обращается в бегство, стараясь скрыться, мы переходим к Вальяну и Генри, бросающим бомбы в кафе или парламент среди толпы, где их наверно увидят и арестуют. Наконец, мы видим Казерио, который наносит свой удар кинжалом публично, в условиях, которые исключают всякую возможность бегства. Таким образом, от анонимного убийцы мы доходим до человека, хладнокровно отдающего свою жизнь за смерть ненавистного ему лица, и который, идя на преступление, заранее знает, что его голова погибла.
Эти печальные явления, пугающие поверхностных и опирающиеся только на личный опыт государственных людей, совсем не волнуют тех, кто знаком с историей и с человеческой психологией. Это очищение анархизма есть прямое следствие преследований. Вполне понятно, почему первые покушения были совершены настоящим преступником, каким был Равашоль, а не честным человеком, который выступает теперь как активный член этой партии. Хотя мораль политическая и мораль индивидуальная, как я уже говорил в другом месте, часто находятся во взаимном противоречии и хотя часто честные люди совершают в конце концов преступные деяния с политическими целями, однако очень трудно допустить, чтобы добрые по существу люди могли без очень сильной провокации решиться на такие опасные и жестокие убийства, как те, которые совершались последнее время во Франции. В первый раз мысль о подобном преступлении должна была родиться в воображении какого-нибудь прирожденного преступника, который совершенно хладнокровно, маскируя свои преступные наклонности желанием вступиться за преследуемых товарищей, намерен позабавить себя взрывом дома кого-нибудь из властей; далее, войдя во вкус этой игры, он продолжает ее до тех пор, пока его не схватят. Но затем следуют серьезные преследования, законы, издаваемые специально против анархистов, повторяющиеся смертные приговоры; и вот создается легенда о мучениках анархистах, а этого достаточно, чтобы толкнуть на путь убийств честных фанатиков партии, до чего они наверно не дошли бы, не будь налицо все вышеуказанные факторы. Как только они видят, что их товарищей тысячами запирают в тюрьмы, что их газеты конфискуются, что голова одного из друзей упала в корзину гильотины, - их альтруистические чувства и чувство политической солидарности тотчас же приходят в возбуждение. Эти чувства всегда достаточно живы среди крайних партий и честных фанатиков. Надо полагать, что как у Вальяна, так и у Генри, да и у всех содержащихся по тюрьмам анархистов в партии были верные друзья; общность идей, опасности жизни, фанатизм доводят дружбу до степени интенсивности, которую мы едва можем себе представить. Нужно думать, что преследования друзей вызывают у них тот же гнев и то же возмущение, какие среди европейских ученых вызвало бы известие о ссылке какого-нибудь великого мыслителя за его открытие в Сибирь. Они полагают - не надо забывать этого, - что их друзей преследуют за исповедание тех идей, которые для них дороже всего на свете и общность которых связывает их дружбу крепче всего прочего. Отсюда вполне ясно, что вместе с тем, как начинается преследование, тип «убийцы» становится лучше, и из преступника он превращается с этого момента в честного фанатика. Теперь покушения совершаются честными людьми, у которых чузство солидарности более сильно, чем у обыкновенных людей, и которые часто, вследствие нравственной неуравновешенности, испытывают патологически интенсивную потребность жертвы.
С этим явлением непосредственно связано и другое - большее мужество позднейших анархистов. Чем более честен и фанатичен убийца, тем безразличнее для: него последствия его поступка. Он одержим жаждой жертвы и с овершит свое покушение, чего бы это ему ни стоило, даже в тех условиях, когда он будет вполне уверен, что его схватят, осудят и убь ют. Такой бомбист, как Равашоль, который совершает свое преступление по прирожденной преступности, постарается обеспечите себе отступление и попадется в руки полиции только по легкомыслию. Такие же убийцы, как Генри или Казерио, которые действуют только под влиянием фанатизма, знают наперед, что заплатят за свое преступление жизнью, и уже не принимают никаких мер к собственной безопасности.
То, что насилие вызывает насилие же, - фатальный исторический закон; новейшие факты только подтверждают эту печальную истину. Загляните только в итальянскую историю последних лет, и вы увидите в миниатюре повторение того, что происходит во Франции и в Испании. Особенно усердно нападали в Италии на Криспи: на протяжении немногих лет он подвергся двум нападениям. Другие государственные деятели тоже не вполне избегли его судьбы; однако никто не думал покушаться на жизнь Депретта. Почему такая разница? Потому что Криспи из всех итальянских государственных мужей проявил наибольшую склонность разрешать вопросы при помощи силы. Та-ким образом он, так сказать, сам наталкивает своих врагов на мысль о применении силы, он бессознательным внушением заставляет их следовать своему примеру. Депретт, предпочитавший употреблять хитрость и ловкость, никогда не вызывал против себя насилия, точно так же как Кавур, Гладстон и вообще все английские государственные деятели, которые в политике всюду, где можно», старались применять нравственную силу. Совершенно то же явление наблюдалось во Франции, когда государство стало отвечать на покушения силой во всех ее проявлениях: с этого момента насильственные действия партии анархистов стали вдвое интенсивнее, потому что все скрытые планы и желания восстания были непосредственно возбуждены. Правда, что те репрессивные меры, которые Франция и Испания применяют к анархистам, вызваны зверствами самих анархистов; но не будем же забывать, что в этой борьбе государство является вышестоящим, более богатым, более могущественным и образованным, поэтому оно должно было бы подавать пример рассудительности, спокойствия и хладнокровия, вместо того чтобы при виде опасности слепо прибегать к террору и гильотине; этим оно только создает жертвы и раздражает дух вражды и противодействия в партии, которую оно хотело бы уничтожить».
Жестокие репрессии имеют еще тот недостаток, что возбуждают гордость анархистов, внушают им мысль, что они владеют судьбами народов; они располагают в их пользу высшие классы, которые при других условиях могли бы быть прекрасным оплотом против них.
Главный характерный признак случайных политических преступников и преступников по страсти - это, скажем, их специфическая неприспособленность к той форме правления, среди которой они живут и против которой борются. Обыкновенные же преступники оказываются неприспособленными не только к социальной среде своей страны, но и к социальной среде всякой другой нации, стоящей на одной степени культуры с их родиной.
Поэтому в то время, как обыкновенных преступников необходимо исключать из цивилизованного общества, политических преступников достаточно удалить из той государственной и социальной среды, к которой они оказались неприспособленными.
Итак, изгнание и в важных случаях ссылка - наиболее подходящие наказания для преступников этого рода. Для этих чисто политических преступников (исключая сумасшедших и прирожденных преступников) я предложил сделать наказание временным и параллельно парламентским выборам, происходящим каждое пятилетие, отзывать их обратно. Ведь может случиться, как это и случилось с богохульством и атеизмом, что еще до истечения срока их наказания общественное мнение о важности их преступлений изменится и даже совсем оправдает их. На этом основании современная школа криминалистов, отрицающая присяжных заседателей, когда дело идет об обыкновенных преступниках, настаивает на суде присяжных в политических процессах. Ведь это единственный способ определить, являются ли еще известные поступки преступлениями в общественном сознании. Наоборот, во Франции, где насмешка над человеком равна смертному приговору, гораздо полезнее было бы помещать эпилептиков и истеричных в дома умалишенных. Перед жертвами преклоняются; над дураками смеются. Смешной же человек никогда не может быть опасным.
С другой стороны, всякие интернациональные меры совершенно бесполезны, потому что у анархистов нет никакого общего центра, из которого они делали бы свои вылазки. Остроумная полиция каждую минуту думает, что она напала на такой центр, но лишь только она приближается к нему, ее надежды рушатся. И это понятно! Принцип анархизма - крайний индивидуализм и отрицание всякой зависимости.
Существуют страны, которые благодаря мягкости их законов менее других страдают от анархизма. В других анархизм не пустил корней, потому что они довольно хорошо управляются. Эти страны никогда не введут у себя драконовых законов, потому что эти законы только унизили бы их и, быть может, вызвали бы ту опасность, которой они избежали до тех пор. Однако все государства могли бы сойтись лучше на нескольких, общих всем, полицейских мерах, как, например, фотографирование всех приверженцев боевой анархии, интернациональное обязательство извещать о всякой перемене местонахождения опасных лиц, помещение в больницы всех манома-нов, эпилептиков и анархистов -маттоидов (эта мера действеннее, чем кажется с первого взгляда), систематическая высылка всех более опасных индивидов, как только они совершат тяжелое преступление, на возможно отдаленные острова Океании; брошюры, указывающие в наиболее популярной и анекдотичной форме на нелепости их поступков; предоставление народу полной свободы протестовать против анархистов даже при помощи насилия. Таким образом можно создать настроение против анархистов как раз в той среде, на которую они больше всего стараются влиять.