|
Говоря о жанровом своеобразии «Войны и мира» — произведения, которое как только не называют: и романом, и эпопеей, и романом-эпопеей, Л.Толстой заметил: «Что такое «Война и мир»»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то. что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось (подч. мной. — А.Ф.). Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров. История русской литературы со времени Путина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает ни одного примера противного»[65]1) (подч. мной. — А.Ф.). И действительно: «Евгений Онегин» — роман в стихах. «Мертвые души» — поэма. А произведения Достоевского — что это? Литература? Философия? Дневник? То, что великая русская литература XIX в. постоянно нарушала европейские формы — не случайно. Напомню, что она — единственная современная (modern), но антикапиталистическая или даже «внекапиталистическая» литература. В этом (но только в этом!) смысле она типологически соответствует коммунизму (кстати, как и коммунизм, она была и отрицанием самодержавия). Русская реальность XIX в. не вписывалась, как мировая (включая и русскую) реальность ныне, в сетку западных литературных и научных форм. В который раз мы сталкиваемся с ситуацией: то, что в XIX — начале XX в. было проблемой России, в конце XX — начале XXI в. становится мировой проблемой. В XIX в. Россия должна была создать форму художественного изображения русской реальности, адекватную этой последней. «Любой опыт, исходящий из России, — писал И.Бродский, даже отраженный с фотографической точностью, просто отскакивает от английского языка, не оставляя видимого следа на его поверхности. Безусловно, память одной цивилизации не может и, наверное, не должна стать памятью другой. Но когда язык не в состоянии воспроизвести отрицательные реалии другой культуры, может возникнуть наихудшая из тавтологий». Так дело обстоит, естественно, не только с английским, но и с немецким, французским и другими языками — Бродский вообще имел в виду не язык как таковой, а западную форму понимания и знания. Речь, разумеется, не об этно- или культуроцентризме Бродского и автора этих строк. Речь — о другом: о рациональном самопознании в понятиях, имманентных собственному историческому опыту, а не привнесенных извне. — 295 —
|