|
— Ребята, он раненый, — наконец, сдавленным голосом произнес Канаев, — он тяжело ранен. Сколько раз Дышинский попадал под яркий свет немецких ракет, под пронзительно-визгливый посвист пуль, сколько раз судьба испытывала его на излом, и все обходилось благополучие. А здесь… Дальнейшее произошло почти мгновенно. Не сговариваясь, хватаем за руки и ноги обмякшее тело командира и бежим с ним, бежим от реки в рост, не таясь, не думая об опасности. Немцы тотчас же обнаруживают нас и открывают стрельбу. Но нас не остановить. Не было и не будет такого огня, который бы заставил теперь нас залечь. А пулеметные очереди рвали в клочья сырую, стылую темноту, и всем было понятно, что из нашей группы в живых останутся единицы. Так и случилось. То один, то другой из несущих тело взводного падает раненым или убитым. Их сменяют другие. Упал Шапорев, потом Соболев, опустился на снег Сергей Усачев, пулей обожгло руку Константинову. Но мы бежим и тянем тело Дышинского за руки по снегу. Так удобнее тащить в гору. В голове только одна мысль: «Быстрей, быстрей выйти из-под огня, добежать до укрытия. Только бы успеть оказать помощь». Мы бежим, на ходу сменяя друг друга, унося раненых и убитых товарищей. Наконец, мы у дома. Еще один поворот, и за ним находим надежное укрытие. Останавливаемся. Шапки на го лове Дышинского нет — потеряли по дороге. Расстегиваем маскхалат, полушубок. При свете фонарика о осматриваем его лицо, тело. Лицо в крови, гимнастерка от крови кажется черной. Две пули навылет прожгли голову, чуть выше надбровных дуг. Раздроблено плечо и посечена пулеметной очередью левая, сторона груди, по которой расплылись пятна цвета давленой перезрелой вишни. По-видимому, смерть наступила мгновенно. — Все! Его нет! — выдавил Миша Девяткин и, отвернувшись от нас, отошел в сторону. Перед нами бездыханно лежало тело лейтенанта, Героя, последний час которого был обычным для боевой обстановки, таким, каким он был для многих тысяч солдат и офицеров. По нашим щекам потекли слезы. Да, мы плакали, плакали, не стыдясь друг друга. Каждый случившееся переживал по-своему. Плакал Канаев. Лицо его на морозе как-то сжалось, стало с кулачок. Отвернувшись, плакал Константинов Юра, продолжал всхлипывать Миша Девяткин. Тяжело на сердце было и у меня. Отчетливо всплыла в памяти наша с ним встреча на курской земле. А потом все попуталось, переплелось в один несвязный клубок из отдельных отрывочных эпизодов. Да, признаться, и не думалось, лишь в тоске заходилось сердце. Канаев ватным тампоном индивидуального пакета очищает лицо от крови. Оно безмятежно. Кажется, он заснул. Лицо не выражает ни страха, ни волнения. В нем лишь отразилась напряженная сосредоточенность человека, который должен был сделать определенную работу — сделать или погибнуть. Любой ценой. А из ранок на лбу продолжала еще проступать кровь. — 121 —
|