Проблемы жизни

Очищение ума должно происходить не только на его верхних уровнях, но также в его скрытых глубинах; и это возможно только в том случае, если прекратился процесс определения или создания понятий. Создание новых определений и понятий лишь усиливает переживающего и создает длительность его бытия, усиливает его желание постоянства, специфические особенности его памяти. Должно быть безмолвное осознание процесса созидания понятий, а отсюда и понимание его. Мы даем названия не только для взаимного общения, но и для того, чтобы придать длительность и бытие какому‑либо опыту, для того, чтобы оживлять его и воспроизводить связанные с ним ощущения. Подобный процесс наименования должен прекратиться не только на поверхностных уровнях ума, но и во всей его структуре. Это трудная задача, ее не легко понять и не легко осуществить, ибо все наше сознание — это процесс сначала наименования или определения опыта, а потом его накопления или воспроизведения. Именно этот процесс питает и дает силу иллюзорной сущности, переживающему, как имеющему отдельное бытие и независимому от опыта. Без мыслей нет мыслящего. И мысли, которые всегда непостоянны, создают иллюзорную сущность того, кто мыслит. Мыслящий себя изолирует, создавая тем самым видимость постоянства.

Свобода существует тогда, когда все бытие в целом — внешнее, видимое и скрытое — очищено от прошлого. Воля — это желание, и если имеется какое‑либо действие воли, какое бы то ни было усилие, чтобы себя очистить, то свобода прийти не может: очищение должно быть полным, охватить все уровни бытия. Когда все уровни сознания, все их множество стихает, становится безмолвным — только тогда существует неизмеримое, то блаженство, которое вне времени и в котором — возрождение творчества.

ГНЕВ

Даже на этой высоте жара проникала внутрь. Оконные стекла были совсем теплые на ощупь. Гул моторов действовал успокаивающе, и многие пассажиры дремали. Земля была далеко внизу, разгоряченно мерцая, — бесконечная коричневая полоса с редкими островками зелени. Когда мы приземлились, жара стала совсем непереносимой. Она была буквально мучительной; даже в тени здания чувствовалось, что вот‑вот загорится макушка. Лето было в полном разгаре, и местность напоминала пустыню. Мы снова полетели, самолет поднялся в зону прохладных ветров. Два новых пассажира сели напротив и громко разговаривали. Невозможно было их не слушать. Сначала они говорили довольно спокойно, но вскоре в их голосе послышались гнев и негодование, гнев, характерный для близких людей. В своем возбуждении они как бы забыли об остальных пассажирах; они были настолько возбуждены, что им казалось, будто здесь только они одни, и нет никого другого.