|
Участник беседы: Я вижу, что мой ум — слишком медленный. Кришнамурти: Пожалуйста, просто слушайте. Двигаться я буду очень медленно, шаг за шагом» Как я осознаю, что мой ум тупой? Потому что вы сказали это мне? Потому что я прочёл книги, показавшиеся мне необычайно умными, сложными и утончёнными? Или я видел блистательных людей и потому, сравнивая себя с ними, называю себя глупым? Я должен это понять. Поэтому я не буду сравнивать; я отказываюсь сравнивать себя с кем-то ещё. Понимаю ли я в этом случае, что я туп? Не мешает ли слово "тупость" мне наблюдать? Или это слово занимает место "того, что действительно есть"? Понимаете? Итак, я не буду использовать слово, не стану называть ум тупым, не стану называть ум медленно работающим, не стану называть его как-либо ещё — но выясню, пойму "то, что есть". И тем самым я избавился от сравнения, а это наиболее тонкая вещь. Мой ум стал необычайно разумным, ибо он не сравнивает, не использует слово, чтобы увидеть с его помощью "то, что есть", он понял, что описание не совпадает с тем, что описывается. Так что же это, в действительности, такое — "то, что есть"? Можем ли мы двигаться дальше отсюда? Я наблюдаю "то, что есть", ум наблюдает за своим собственным движением. Имеется ли при этом осуждение того, что наблюдается, суждение и оценка? — вы не говорите: "Это должно быть", "Этого быть не должно"? Есть ли у ума какая-либо формула, какой-либо идеал, какое-либо решение, какой-либо вывод, которые неизбежно исказят "то, что есть"? Я должен это выяснить. Если я пришёл к какому-нибудь выводу, заключению не могу наблюдать. Если я моралист, если я респектабельный, уважаемый человек, христианин, ведантист, или "просветлённый человек", то или это, всё это препятствует моему наблюдению. Следовательно, я должен быть свободным от всего этого. Я слежу, не появляется ли у меня какого-либо завершающего вывода. Поэтому ум стал необычайно ясным, и он спрашивает: "Есть ли страх?" Я наблюдаю это и говорю: "Есть страх, есть желание безопасности, есть стремление к удовольствию" и так далее. Я вижу, что для меня наблюдение невозможно до тех пор, пока присутствует хоть какой-то завершающий вывод, пока имеет место хоть какое-то приносящее удовольствие движение. Итак, я наблюдаю; я обнаруживаю свою склонность к традиции и понимаю, что традиционный ум не может наблюдать. Мой глубочайший интерес состоит именно в наблюдении, и этот интерес показывает мне опасность любого завершающего вывода. Таким образом, само восприятие опасности ликвидирует эту опасность. Теперь в моём уме нет путаницы, нет завершающих выводов, он не мыслит на языке слов и описаний, и он не сравнивает. Такой ум может наблюдать, и то, что он наблюдает, есть он сам. Это означает, что революция произошла. Теперь вы исчезли — совсем исчезли! — 81 —
|