|
1. Пара сапог. 2. Пальто. 3. Разные мелочи и белье. 4. Мужские брюки. Затем он отложил их в сторону и, задумчиво уставившись на крышку коробки, всю в пятнах от раздавленных вшей, рассеянно спросил мать: – На сколько наши часы теперь вперед? Мать приподняла лежавший на боку посреди каминной полки старый будильник и снова положила его на бок. Циферблат показывал без четверти двенадцать. – На час двадцать пять минут, – сказала она. – На самом деле сейчас двадцать минут одиннадцатого... Уж мог бы ты постараться вовремя уходить на лекции. – Приготовьте мне место для мытья, – сказал Стивен. – Кейти, приготовь Стивену место для мытья. – Буди, приготовь Стивену место для мытья. – Я не могу, я тут с синькой. Мэгги, приготовь ты. Когда эмалированный таз пристроили в раковину и повесили на край старую рукавичку, Стивен позволил матери потереть ему шею, промыть уши и ноздри. – Плохо, – сказала она, – когда студент университета такой грязнуля, что матери приходится его мыть![150] – Но ведь тебе это доставляет удовольствие, – спокойно сказал Стивен. Сверху раздался пронзительный свист, и мать, бросив ему на руки волглую блузу, сказала: – Вытирайся и, ради всего святого, скорей уходи. После второго продолжительного и сердитого свистка одна из девочек подошла к лестнице: – Да, папа? – Эта ленивая сука, твой братец, убрался он или нет? – Да, папа. – Не врешь? – Нет, папа. Сестра вернулась назад, делая Стивену знаки, чтобы он поскорей удирал через черный ход. Стивен засмеялся и сказал: – Странное у него представление о грамматике, если он думает, что сука мужского рода. – Как тебе не стыдно, Стивен, – сказала мать, – настанет день, когда ты еще пожалеешь, что поступил в это заведение. Тебя точно подменили. – До свидания, – сказал Стивен, улыбаясь и целуя на прощание кончики своих пальцев. Проулок раскис от дождя, и, когда он медленно пробирался по нему, стараясь ступать между кучами сырого мусора, из монастырской больницы по ту сторону стены до него донеслись вопли умалишенной монахини: – Иисусе! О, Иисусе! Иисусе! Он отогнал от себя этот крик, досадливо тряхнул головой и заторопился, спотыкаясь о вонючие отбросы, а сердце заныло от горечи и отвращения. Свист отца, причитания матери, вопли сумасшедшей за стеной слились в оскорбительный хор, грозивший унизить его юношеское самолюбие. Он с ненавистью изгнал даже их отзвук из своего сердца; но когда он шел по улице и чувствовал, как серый утренний свет падает на него сквозь ветки политых дождем деревьев, когда вдохнул терпкий, острый запах мокрых листьев и коры, горечь покинула его душу. — 110 —
|